Не с той стороны земли

Над Рубиконом небо привычно держится низко,
Цезарь глядит на воду, констатирует: «Жребий брошен».
вообще-то шутит, цитирует Менандра, «Флейтистку»,
о женитьбе как смерти.
         Знает, что делу не завершиться ничем хорошим.
Ибо когда тебя на пир зовут Всеблагие —
только дурачок радуется этому чуду,
только поэт может считать,
                что с такими как он счеты – другие,
а историк, он точно знает: туда приходишь как блюдо.
С самой лучшей армией – одиноким и безоружным.
С самым точным планом – до встречи с первым обвалом.
Что от тебя зависит,
             что не будет смыто следующей волною —
какие победы, законы, мотыльковый полет над свечкой?
И зачем тогда ускользать, умирать,
                довольствуясь малым?
Почему не бросить кость и сделать как нужно?
Уезжает, не слыша:
Безупречная грамматика над очень черной войною,
саркастическая цитата над мелкой речкой.

«А потом в наш прекрасный, притундровый…»

А потом в наш прекрасный, притундровый,
       приснившийся лес
слетели серафимы небес,
А у них есть привычка, известная на всю Колыму:
не прощают любви никому.
Зря печалился Эдгар Алан, что недобрых гостей
в мир зазвал он силой страстей,
шестикрылым неважно, какого рода любовь,
они не терпят любой,
С тех пор как горняя сила,
о последствиях потопа скорбя,
им запретила наших брать за себя.
Впрочем, некоторых испепеляющих
            любовь начала раздражать
много раньше, с самого мятежа —
то ли неправильно воткнут соответствующий разъем,
то ли что-то с проводкой случается от нее.
Так что на запах чувства слетаются с невидимых сфер,
с Юпитера, например,
из любви создают трагедию, с размахом,
       избыточно, про запас —
но не в этот раз.
Сейчас они мерзнут и с ужасом кутаются в крыла,
озирая рудник Джелгала,
вовсе не обнаруживая узнаваемого тепла:
– Но ведь это любовь была?
И окликаются камень, кипрей, сосна, отзывается золото,
ни меры ему, ни дна, отвечают мертвые из подземного сна:
– Кто еще? Конечно, это она.

«Они звонят в четыре утра и говорят: у нас перестал свет…»