Не самое главное

Они испытывают оргазм, только когда один из них видит на щеках бедного дона Кармине слезы горького, бессильного унижения.

Периодически у донны Эммы бывают приступы любезности, слащавость из нее так и прет.

Во время подобных припадков она готова выслушать ближнего и прийти ему на помощь. Это случается неожиданно и вызывает подозрение.

Донна Эмма приветствует вас, улыбаясь коварно, как Андреотти, демонстрируя зубы с разнообразными проявлениями кариеса и кое-как поставленными пломбами. Уцелевшие зубы соседствуют с ничем не замаскированными провалами.

Неумеренная заботливость превращает ее в источающее любезность чудовище.

Подобные сердечные порывы вызывают смятение у тех, кому они предназначены, и, в любом случае, длятся не долго.

Как нежданные грозы в конце лета.

Проходит дня два, не больше, и поведение донны Эммы резко меняется. Она вновь перестает отвечать на приветствия, бурчит что-то неразборчивое, без причины взрывается, нападает на жильцов, якобы выдвигающих абсурдные, невыполнимые требования, хотя на самом деле речь идет о простых, само собой разумеющихся обязанностях, которые она должна выполнять в силу старинной, неписаной договоренности.

В основном донна Эмма протестует против того, что жильцы обращаются с ней как с рабыней.

Она все время твердит:

– Я вас охраняю, а не прислуживаю вам, как рабыня.

Однажды Савелли, который преподает в лицее, попытался воззвать к ее разуму. Он сказал:

– Донна Эмма, вам известно, что слово “охранять” несет сакральный смысл? Вы охраняете нас, но ведете себя так грубо, что мы не ощущаем себя под охраной. Наоборот, вы настолько нас ненавидите, что рождаете в нас желание обратить вас в рабство.

– Ты мне за это заплатишь, старый дурак! – ответила донна Эмма.

И он заплатил.

Она спрятала все его коммунальные счета, и в один прекрасный день Савелли отключили газ. Пришлось ему платить огромный штраф.

Зато ночами…

Что происходит ночами в доме донны Эммы? В двух насквозь провонявших комнатушках? В гостиной и спальне, которая граничит с ее рабочим помещением? Вечно грязная кухонька, в туалете вода журчит, как ручей.

Ночами донна Эмма плачет, будя своего измученного, больного мужа. Она больно щиплет его за руки и за ноги, покрытые синяками от ударов и похожими на веленевую бумагу пятнами пролежней.

Она говорит, что это он во всем виноват.

У него изо рта течет слюна. Он мычит нечто, понятное только ей.

– В чем я виноват? Оставь меня в покое! – с трудом выговаривает дон Кармине, уголок рта которого сохранил чувствительность.

Она не отвечает, ей не в чем его обвинить.

Она сталкивается лицом к лицу с собственной злобой и пугается.

Ей страшно, что ее никто не любит, что она одинока.

В глубине души она знает, что достигла в своей жизни самого дна. Самого неприглядного состояния. Быть консьержкой – позор и мучение. Ей страшно.

Она выполняет настолько незаметную работу, настолько подчинена другим, что постоянно рискует потерять достоинство и душевное равновесие.

В подъезде может зародиться конфликт. А конфликт для консьержа – весь его мир.

У нее нет амбиций, ей не сделать карьеры. Перед ней – бесконечное свободное время, которое она проводит в полумраке, словно в тюрьме.

Работа консьержа – одиночное заключение, замаскированное под свободу.

И тогда донна Эмма, сидя на постели, рядом с доном Кармине, который опять уснул, пытается понять, откуда возникла эта боль.

Когда она стала такой?

Когда кондоминиум перестал быть ей другом и превратился во врага, которого она должна изводить?

Когда чужой страх поселился в ее душе?

Лишив ее малейшей возможности испытывать то, что называется удовлетворением.

Когда она перестала сплетничать с жильцами, потому что разговаривать с ней больше никто не хочет?

Она разговаривает с мужем, но это все равно, что болтать с покойником.

С покойником, которого она у себя поселила.

Короче, когда она решила, что если ей плохо, то плохо должно быть и всем остальным?

И тогда она находит ответ.

Когда в девять лет умер ее сынок.

Об этом известно ей одной.

Она хотела его охранять, но малыш ей этого не позволил.

Почему она не помогла, когда дона Кармине хватил инсульт?

Почему позволила ему почти умереть, превратиться в ничто?

Потому что она помнит, как однажды ночью в Скалее, когда они еще ездили в отпуск вдвоем, как все нормальные люди, сидя в сельской пиццерии с неоновой вывеской и тучей комаров, она спросила дона Кармине:

– Помнишь нашего сыночка? Какой он был красивый!

И знаете, что ответил дон Кармине?

– Нет, не помню.

Тогда донна Эмма разучилась прощать.

Она больше никого не простит.

Ей известно, что без прощения жить нельзя. Это не жизнь, а мучение. Сущий ад.

Но она прощать разучилась.

Так что сейчас, в ночной тьме, сами того не ведая, простите ее вы, члены огромного кондоминиума, в котором все мы живем.

– Потому что, мои дорогие, это самое трудное, требующее невероятного напряжения сил: уверить себя, что зла не существует, когда оно здесь, перед твоими глазами, – сказал нотариус Чеккарони у себя наверху, в квартире с панорамным видом.

И все участники собрания кондоминиума замолчали.

Ливио Каза