Не стреляйте в рекламиста

— Так нельзя, — наконец решился Ефим. — Его не за что бить. Ты же власть.

Глаза Кунгуренко стали бешеными.

— Выйдем, поговорим. — Он дернул журналиста за рукав и потащил на лестничную клетку. — Двери не закрывать! — бросил на ходу обитателям. — Мы с тобой одна команда? — свистящим шепотом спросил он у Береславского.

— Нет, — тихо ответил Ефим, мысленно представляя, как и ему сейчас врежут.

Кунгуренко неожиданно успокоился и расхохотался:

— Ты, наверное, диссидент. Борец за права человека. — Потом, помолчав, неожиданно для Береславского, продолжил: — Это, кстати, не худший случай. А Зайца ненавижу. Как взгляну на эту заячью морду, хочу задавить.

— Что он тебе такого сделал?

— Мне — ничего. К сожалению. Если бы мне сделал — больше бы никому не сделал.

— Так чего ты взъелся?

— Он шел по групповому изнасилованию. Он единственный совершеннолетний. С ним — три малолетки. Девчонку совсем измордовали. Сплошные разрывы. После танцев, прямо за Дворцом культуры, на снегу. Пацана ее избили сильно. А как суд — все твердят, что Заяц ее не трогал. Все трогали, а Заяц — нет. Даже пытался других отговорить. Но не послушали. Прямо орден надо давать.

— А девушка?

— Подтвердила.

— Так может…

— Не может! — Опер с силой шарахнул кулаком по перилам. — Он все устроил. Хитрая падаль! И девчонку запугал. А дядька его отмазывал.

— Крупная шишка?

— Не очень. Но из капитанов в старлеи перевел.

— За что?

— За зубы Заячьи. Я тогда прямо на суде сказал, что он у меня сядет. И подловил через полгода.

— На чем?

— Неинтересно. Интересно то, что эта сволочь по полсроку вышла. Так что я обязан контролировать условно-досрочников. По должности.

— Все равно, Володь, так далеко зайти можно. Ты за справедливость, а кто-то может ее по-другому понимать. Все равно закон нужен.

— Скучный ты, Ефим, — вздохнул опер. — Ладно, пойдем с Зайцем пообщаемся.

Они вошли в прикрытую, незапертую дверь, застав на кухне трогательную картину. Заяц сидел на табуретке, прижав к губе мокрое полотенце (Ефим отметил, что губа даже не разбита: удар Кунгуренко рассчитал точно). А девушка обняла его, прижавшись губами к нерасчесанным зайцевым волосам.

— Заяц, поговорим? — предложил опер.

— А у меня есть выбор? — огрызнулся тот.

— Конечно. Ты же свободный гражданин. Можешь написать на меня жалобу. Или рассказать товарищу журналисту историю своей паскудной жизни.

— Зачем вы так, Владимир Степанович? — заступилась за любимого девушка.

— Молчи, Ксюшка, — неожиданно беззлобно оборвал ее Кунгуренко. — Пусть твой ублюдок сам вещает.

— А что говорить? Сижу дома, никого не трогаю. Вы через день заглядываете.

— Правильно, сука. Не могу чаще. Дел много. А то б каждый день заходил. Так мне твоя рожа интересна. Расскажи журналисту, откуда деньги на жизнь черпаешь?

— Я ничего незаконного не делаю.

— Опять верно. Он, Ефим, свою Ксюшку под любого подкладывает, у кого 25 рублей есть. Так, Заяц?

Заяц молчал.

— Я сама! — вступилась девчонка. — Он меня никогда не заставляет!

— Не дергайся, Ксюш, — остановил ее опер. — За сутенерство этого урода не притянуть. Но я его все равно посажу. Нужно только выждать, пока он свою подлую натуру проявит. Слушай. — Он с неожиданным интересом развернулся к Ксюше. — А ты-то что в нем нашла? Ведь падаль! Всегда был падаль и будет падаль! Ни деловой, ни мужик, ни мент. Никто. Что ты в нем видишь, Ксюшка? Ты же не дура! И красивая такая.

— Я его люблю, — тихо ответила девушка.

Опер вздохнул и встал.

— Ладно, девочка. Ты его, конечно, еще разлюбишь. Но как бы поздно не было. И не ходи больше к «Березке». Увижу — привлеку.

Ефим бродил с Кунгуренко по подвалам, ресторанам и блатхатам еще недели две. Береславский увидел много интересного, но ничего — сверхъестественного. Кое о чем догадывался, кое-что видел раньше. Когда опер попытался попугать его предстоящим визитом к «крутым», он рассказал ему об одном из первых своих детских воспоминаний. Никому не рассказывал, а тут вот захотелось.

Главным визуальным центром у них была здоровенная «заточка»: напильник, обработанный до почти полного исчезновения насечки, и острый, как бритва. А длинный, как обычный напильник.

Вот такая заточка торчала из спины Олежки, его старшего товарища, если так можно сказать про друзей четырех и двадцати лет. Но они и в самом деле дружили.

Олежка катал пацана на раме «взрослого» велосипеда и сделал ему автомат из доски. А Ефим хвастался своим другом в дитячьей компании, и все ему по-черному завидовали.

Олежка был веселый и смешливый.

Теперь он лежал на траве, лицом вниз, а из спины у него торчала «заточка».