(не)свобода

Упала и заплакала. Раз третий за день. Нога теперь жутко саднила, в голове пульсировала боль, а вместе с ней – вопрос: и что теперь, так всегда будет? Теперь все ее бросят? Теперь всем будет плевать? Наташа зарыдала, на этот раз навзрыд, как русские бабы только и умеют. Прекратились рыдания только тогда, когда чья-то ладонь помогла ей встать. Наташа неловко оправилась, стерла рукавом с щеки слёзы и открыла глаза.

Это была Диана.

– Не ушиблась? – участливо спросила она.

Теперь у нее появилась подруга, решила Наташа.

Есть такие песни, которые знаешь наизусть, хотя никогда не учила слов. Чаще это происходит с привязчивыми мелодиями из телека или радио, конечно.

Обживаешься на новом месте, прежде для тебя незнакомом, однажды открываешь глаза – и слышишь, как кто-то мычит мелодию. Едва слышно, чтобы никого не разбудить. Сорок человек в камере, неудобств никому создавать не хочется. И вот ты уже не спишь, а лежишь на тонкой, прохудившейся подушке, смотришь на желтое пятно в форме Незнайкиной шляпы на матрасе сверху, и не замечаешь даже, как в такт мелодии бормочешь слова, которые успела выучить за свою неполную неделю пребывания в СИЗО.

…Права была Диана. В тюрьме хочется говорить. А когда говорить не с кем – разминаешь язык песней. Чтобы не одичать.

Ту, что пела, губы сомкнув, звали Ладой. Как славянскую богиню любви. Только эту Ладу никто не любил. Потому она и мыла сортиры и протирала полы в камере. Страшноватый парадокс в обмен на страшноватое прошлое. У Лады было двое детей от первого или второго брака; тут мнения разделились, потому что с Ладой запрещено было разговаривать – опущенная, обиженка, коза. Обиженкой стала как раз потому, что тех двоих детей утопила в ванной. Дальше – странное. Как утопила, не помнит, как тела опускала в речку, тоже. Говорила – голоса приказали. Потом Наташе рассказывала старшая по камере, что Ладу, дескать, даже к батюшке водили – экзорцизм устраивать, как в ужастиках. Она уверяла, что в нее духи вселились и заставили деток погубить, хотя экспертиза признала ее чуть ли не симулянткой. Но кто тем экспертам верит? Все знают, чего сто́ят ментовские экспертизы. Некоторые даже могут перечислить точные расценки. А вот о том, что было после экзорцизма, версии разные ходили. Какие-то девочки передавали слушок – мол, не очень хорошо изгнание бесов закончилось: из церкви самого батюшку изгнали, да и чуть ли не сгинул он. Другие уверяли: это Ладу взашей вытолкали, причем батюшка тянул ее за ухо и орал что-то про Господа и вечную любовь. То есть, ничего необычного не произошло.

Но как было на самом деле, обитательниц камеры не особенно интересовало – есть такая Лада, живет себе и живет, а за то, что ей жить позволяют, драит очко. Не худший вариант для детоубийцы.

Вот и сейчас она тянула «Не разбивай мое сердце, не разрывай мою душу» и водила драным полотном по подгнившим доскам камеры. Шурх-шурх в тишине хаты, усталой после ночной «дорожной» коммуникации.

Детоубийц старались определять в отдельные камеры. Но то ли начальники были не в настроении, то ли Лада провинилась чем-то еще, но ей перевод не оформляли. Хотя просилась, и не раз. Впрочем, у иных девочек была своя версия событий. Как всегда.

– Крыса она, – уверяла Соня, молодая, красивая, с золотыми коронками на месте выбитых покойным мужем зубов. – Ее крысятничать посадили, чтобы доносить, на кого надо, вот и держат. Ты думаешь, куда она съебывает, пока мы на прогулке? На харч начальственный съебывает. И всё болтает.

– Так ведь никого не наказали же? – удивлялась Наташа. Она не понимала, почему человека, которого подозревают в крысятничестве, не требуют выселить.

– Так удобно ведь. Она прибирается – нам меньше работы. Да и, – тут Соня машет рукой, – что она кому сделает, ну правда? Ну скажет, что Лена вон протащила фонарик (так зэчки называли кнопочный телефон) или что по дороге гарик передали, ну и что? Как будто начальники дураки в долю войти.

И в долю войти не дураки, и чужое схарчить – тоже. Подозрение проснулось в Наташе спустя пять дней после заселения в камеру. Тогда пришло первое письмо от дочек: Даша (узнала по почерку – надо же, со школы почти не изменился; а когда в последний раз она проверяла их домашку?) интересовалась, не стоит ли маме прислать что-то, а Надя (от нее остался рыжий волосок в конверте: не то нечаянный подарок, не то сознательное послание, пусть и в духе Дюма) перечисляла, что́ они отправили с первой передачкой: прокладки, темный шоколад (три плитки), судок с бутербродами, сыр, зубную щетку и пасту, крем для лица в прозрачной баночке, скраб, расческу, и – главное, главное! – пакетик абрикосов. Наташа от восторга едва не взвизгнула, когда прочла про абрикосы. С детства она любила их – солнечные на вкус, на запах приятно-кислые, – и решила, что шоколад сдаст в общак камеры, а абрикосы у нее ни за что не отнимут.

Вот только не пришло Наташе передачки никакой. Ни в тот день. Ни через день. Ни через неделю.