Не убоюсь зла

Ни она, ни я еще не знаем, что уже через неделю я буду во Влади-мирской тюрьме, что стану искать встречи с ней -- хотя бы для того только, чтобы посмотреть ей в глаза: ведь уже с первых дней -- да что там, часов! -- я мог убедиться в том, как нагло врала она на суде. Я еще не знаю, что мне предстоят около четырехсот карцерных дней и ночей, что я буду терять там сознание, тяжело болеть и почти в каждом заяв-лении прокурору об условиях содержания в карцере стану цитировать врача Сухачеву... Немало гнусностей открылось мне в ГУЛАГе в после-дующие годы, но институт карательной медицины оказался явлением самым омерзительным, лицемерным и подлым в системе этой рабовла-дельческой империи.

После перерыва судья объявляет о частичном удовлетворении моего ходатайства: Липавский, Цыпин и Рябский будут вызваны на открытое заседание суда, а вот Адамского, Раслина и Игольникова раздобыть не удалось: они уже покинули Москву.

-- Но я же заявлял свое ходатайство в их присутствии! -- восклицаю я.

Судья оставляет эту реплику без внимания. Мне, естественно, осо-бенно досадно, что не будет Адамского: ведь на открытом заседании судья вряд ли бы решился угрожать ему уголовным преследованием, и человек мог очистить свою совесть, отказавшись от показаний, данных на следствии. Теперь ему предстоит жить с этим до конца...

В зал входит очередной свидетель, по фамилии, если не ошибаюсь, Платонов: маленький, щуплый, болезненного вида человек, лет сорока, библиотекарь из Ленинграда.

-- Что вы можете рассказать по делу Щаранского? -- спрашивает судья.

-- Ничего... Я с ним не знаком, -- испуганно отвечает свидетель.

-- Ну, расскажите о себе.

Библиотекарь говорит, что в конце шестидесятых -- начале семиде-сятых годов сидел в политическом лагере вместе с Гинзбургом, что тот себя плохо вел: подбивал людей на голодовки, пересылал на волю кле-ветническую информацию -- и прочее в том же духе, а он сам, Плато-нов, осознал свои ошибки и раскаялся, сейчас работает и всем доволен.

Долгая пауза. Наконец прокурор обращается к нему:

-- Ну, так вот: объясните подсудимому, -- он показывает на меня, -- что он идет по ложному пути, что правда не на стороне гинзбургов, а на нашей!

Свидетель поворачивает ко мне голову и робко говорит:

-- Да, молодой человек, это верно...

Мне трудно удержаться от смеха. Я еще не знаю, что в это же время в Калуге проходит суд над Александром Гинзбургом и Платонов попал сюда по ошибке, из-за накладки, допущенной каким-то бюрократом, -- но предполагаю нечто подобное, и потому на всякий случай спрашиваю:

-- Скажите, вы когда-нибудь видели меня, слышали обо мне? Знаете хоть что-нибудь о моем деле?

Платонов решительно замотал головой:

-- Нет, нет, ни вас, ни вашего дела я не знаю.

-- Спасибо. У меня к вам больше нет вопросов.

Прокурор и судьи сидят насупленные, и только на лицах у "кивал" сохраняется торжественно-приподнятое выражение.

Вот и Рябский, второй раз за этот день я имею счастье видеть его. Первый раз это происходило, правда, в пустом зале -- там он, будем так считать, репетировал. Сейчас зал полон. Я ужасно жалею, что указал на противоречие в его словах -- ведь у него было достаточно времени, чтобы подготовить с помощью КГБ новую версию.

Рябский повторяет почти слово в слово то, что говорил утром: и о вкладе его семьи в советский спорт, и о том, что Рубин понимает в ки-тайской философии столько, сколько он, Рябский, в китайской грамоте, -- эта фраза, похоже, кажется ему блистательной, -- сурово обличает всемирный заговор сионистов и империалистов, но дойдя до встречи с Пайпсом, о Хельсинки и не упоминает.

Я повторяю свой вопрос:

-- На следствии и сегодня утром вы утверждали, что Пайпс, говоря о заключительном акте совещания в Хельсинки, текст которого лежал у Рубина на столе, призывал нас объединиться с диссидентами, но как это могло быть, если встреча состоялась четвертого июля, а соглашение в Хельсинки было заключено лишь в августе?

Почти не задумываясь, Рябский отвечает:

-- Я же сказал утром, что ошибся. Встреча была не в семьдесят пя-том, а в семьдесят шестом году.

Ну и ну! Трехчасового перерыва им не хватило, чтобы придумать что-нибудь получше! Наверное, они считают этот эпизод слишком важ-ным, чтобы отказаться от него. Теперь уже нет смысла таиться.

-- Когда уехал Виталий Рубин? -- спрашиваю я свидетеля.

-- Не помню.

-- Он уехал в июне семьдесят шестого года, так что четвертого июля Рубина в Москве не было. Пайпса, между прочим, тоже. А встреча дей-ствительно состоялась в семьдесят пятом году.

Тут судья перебивает меня:

-- Вы, подсудимый, задаете вопросы или отвечаете на них? Вы сво-бодны, свидетель!

В зале появляется Цыпин. По дороге к своему месту он неожиданно поворачивается ко мне, и я впервые ловлю его взгляд: в нем -- неприк-рытый страх. Показания Цыпина малоинтересны и неопасны для меня, приводимые им факты мелки и не соответствуют серьезности предъяв-ленных мне обвинений. Именно это я и хотел продемонстрировать, ког-да ходатайствовал о вызове его и Липавского на открытое заседание су-да. Ограничиваюсь лишь двумя вопросами. Первый из них: