Не убоюсь зла

-- Э, нет! -- возражаю я. -- Этот вопрос имеет к делу самое прямое отношение. Вот одно из вещественных доказательств, которыми следст-вие пытается обосновать мою вину, -- и я читаю отрывок из обвини-тельного заключения: "...записи, изъятые у Куниной (это Липавского и моя квартирная хозяйка) и представленные следствию Запылаевой, а также заключение экспертов о том, что часть их исполнена лично Ща-ранским и что они содержат секретные сведения, а также протокол ос-мотра от восемнадцатого января тысяча девятьсот семьдесят седьмого года, из которого усматривается, что материалы, содержащие секретные данные от отказниках, были использованы при составлении списков..."

В этих книжках, естественно, есть фамилии отказников: ведь боль-шинство моих друзей -- отказники. Но что там за информация о них? Номер телефона, адрес, иногда указание, как пройти или проехать. Следствие специально смешивает записные книжки с черновиками, ко-торые Липавский передавал Запылаевой для перепечатки, но среди этих последних нет ни одного, написанного моим почерком! Фокус тут про-стой: говоря о всех бумагах в целом, КГБ утверждает, что в них содер-жатся секреты и что некоторые записи сделаны мной. Поэтому я наста-иваю на том, чтобы эксперты однозначно определили, есть ли секреты в моих записных книжках, и в конце концов добиваюсь от них ответа: нет, -- что, естественно, не помешает суду вставить эту липу в текст приговора.

Последний свидетель, допрашиваемый до перерыва, -- Рябский, крупный, спортивного вида человек лет сорока. Его показания на след-ствии характеризовали всю нашу деятельность как борьбу с существую-щим в СССР строем. Рябский утверждает, что был близко знаком с де-сятками отказников и диссидентов, в том числе и со мной.

У меня смутное ощущение, что я его где-то видел, но где именно -- у синагоги ли, у Рубина -- не помню. Рябский ровным, уверенным голо-сом начинает давать показания, спокойно переводя взгляд с меня на судью, с судьи на прокурора, с прокурора на меня.

-- Я еврей, -- говорит он. -- Мои родители внесли большой вклад в советский спорт. Сам я получил высшее образование и всем доволен. Но вот некоторые из моих друзей стали приглашать меня к Рубину и дру-гим диссидентам и отказникам. Я думал, что там будут говорить о фило-софии, об истории, но оказалось, что тот же Рубин разбирается в китай-ской философии, как я в китайской грамоте, -- и Рябский в этом месте сделал паузу: мол, оцените шутку. -- Зато на этих встречах я услышал грязную клевету на советский строй.

Далее следовал набор фраз, не привязанных ни к каким фактам, -- о связи активистов алии с западными спецслужбами, о нашей борьбе с со-ветской властью... Наконец он переходит к единственному конкретному эпизоду, о котором говорил на следствии: встрече с историком Пайпсом. Она, по его словам, завершилась обращением Пайпса ко мне и Рубину с призывом объединиться с диссидентами для борьбы с правительством СССР, якобы не выполняющим соглашения, подписанные в Хельсинки.

Прежде чем задать свой убийственный для Рябского вопрос, я колеб-люсь: ведь его показания не имеют никакого отношения к обвинению в шпионаже, и он, по идее, должен быть допрошен на открытом заседании суда. Мне очень жаль тратить такую торпеду сейчас, когда не будет сви-детелей ее прямого попадания в цель.

-- Вызывают ли Рябского на открытое заседание? -- спрашиваю я судью. -Его свидетельства касаются открытой части обвинения.

-- Это мы определим позже.

Я все же решаю задать свой вопрос.

-- Вы говорите, что Пайпс призвал нас объединиться с правозащит-никами на основе Заключительного акта, подписанного в Хельсинки. Он что, был знаком с его текстом?

-- Конечно! У Рубина копия акта лежала прямо на столе, -- спокой-но отвечает Рябский, глядя мне прямо в глаза. -- Выполняя указание Пайпса, вы с Рубиным и вступили впоследствии в Хельсинкскую груп-пу.

-- Из ваших показаний следует, что встреча состоялась четвертого июля семьдесят пятого года, верно?

-- Да, я хорошо помню. Это был День независимости США, и об этом шла речь за столом.

-- Правильно, я тоже это помню. Однако заключительное совещание в Хельсинки проходило в августе того же года, и еще за месяц не было ясно, состоится ли оно вообще. Но, по вашим словам, у Рубина уже был текст акта, а Пайпс даже предлагал объединиться на его основе. Как вы это объясните?

Я еще не успеваю закончить, как лицо Рябского утрачивает всю свою самоуверенность. Он хмурит лоб, долго думает, а потом мямлит:

-- Да-а... Я, видимо, просто ошибся. Дело было на год позже, в семь-десят шестом году.

Доказать, что это не так, нетрудно. Ведь в июле семьдесят шестого и Пайпса не было в Москве, и Рубин уже жил в Израиле.

Но я лишь прошу секретаря точно записать слова Рябского: встреча состоялась не в семьдесят пятом, а в семьдесят шестом году.