Не убоюсь зла

Так начались наши заочные контакты. Вскоре к Гилелю перевели из соседнего корпуса Менделевича, и читать их послания стало еще инте-реснее: иврит Иосифа показался мне богатым, как язык самой Торы. Даже его упрек в первой же ксиве: зачем писал и посылал записку в субботу -- не обидел меня. Наоборот: я почувствовал, что после долгого перерыва вновь приобщаюсь к нашей жизни, к нашим проблемам.

Были у нас и другие способы связи, прежде всего -- тюремный "теле-фон". Оказалось, что если с помощью половой тряпки осушить унитаз, то, склонившись над ним, можно побеседовать с соседней камерой. При этом, конечно, надо быть крайне осторожным: заметит надзиратель -- сразу окажешься в карцере. Мои соседи-бытовики работали вместе с зе-ками, чья камера находилась прямо над камерой Гили и Иосифа, и по-могали нам обмениваться информацией. На прогулку этих блатных вы-водили в тот же дворик, что и меня, только позже; иногда, когда позво-ляла обстановка, мне удавалось оставлять в условленном месте малень-кую ксиву, те ее забирали и, вернувшись в камеру, опускали на ниточке через окно. Такая операция была довольно сложной и опасной, чрева-той наказанием, и иногда от одной ксивы до другой проходило несколь-ко недель.

Связь с друзьями, единомышленниками стала, конечно, существен-ным изменением в моей жизни, но с первой же минуты по прибытии во Владимирку я с возрастающим нетерпением ждал изменений еще более важных: свиданий и переписки. По закону мне было положено одно сви-дание в шесть месяцев продолжительностью от двух до четырех часов. Я знал, что меня могут лишить его в любой момент, придравшись к како-му-нибудь пустяку, что немало зеков не видят своих близких по многу лет...

Анисимов сразу же дал мне совет:

-- Пока не разрешат свидания -- сиди тихо, не нарушай!

Ну уж дудки! Я раз и навсегда определил для себя линию поведения в ГУЛАГе и не был намерен позволять никаким внешним обстоятельст-вам повлиять на нее. Не говоря уже о том, что КГБ сразу бы заметил мою непоследовательность и стал бы шантажировать меня, угрожая ли-шением свиданий. Однако и тратить силы на войны со старшинами я то-же, естественно, не собирался, а потому не выдвигал никаких требова-ний и не спорил с ними по пустякам, активно осваивая в то же время азы межкамерной связи.

Несколько раз меня ловили во время разговоров по "телефону", со-ставляли рапорт, и я ожидал наказаний, но через две недели после при-бытия во Владимирку меня тем не менее повели на свидание...

Мама и Леня сидят по другую сторону стола. Надзирательница пре-дупреждает: говорить только о семейных делах, ни слова о политике или о тюрьме. Мы и говорили о нашей семье, об изменениях, которые про-изошли в ней за долгие шестнадцать месяцев разлуки: о болезни папы, о борьбе Наташи, жизнь которой проходит в поездках из страны в стра-ну с целью привлечь к моей судьбе внимание общественности всего миp a... Тут вмешивается надзирательница. Наш разговор делает круг и опять возвращается к тому же.

Я еще полон радостным сознанием своей победы, возникшим на суде, но вера в скорое освобождение пошатнулась. Я уже начал обживать но-вый мир и, хотя продолжаю надеяться на то, что свобода близка, осоз-наю необходимость запастись силами для многолетней жизни в нем. По-этому я неотрывно смотрю на маму и Леню и стараюсь запомнить каж-дое их слово.

Два часа, отведенные на свидание, подходят к концу. Я спешу на-звать имена тех, кому, судя по материалам моего дела, угрожает наи-большая опасность: это Слепак, Лернер, Браиловский, Улановский, Овсищер, Нудель, Бейлина...

Надзирательница прерывает нас, объявляет, что время истекло.

Леня встает и говорит мне:

-- Толя, твоя фамилия написана не только на твоей одежде, но и на моей, смотри! -- и он неожиданно распахивает рубаху, которую неза-метно для всех нас перед этим расстегнул. Под ней -- майка, на которой изображен я, а под портретом -- подпись по-английски: "Свободу Ана-толию Щаранскому!" Я радостно смеюсь, а испуганная надзирательни-ца в отчаянной попытке пресечь провокацию грудью бросается на брата, как Александр Матросов на амбразуру дзота, и выталкивает его, а заод-но и маму из комнаты.

Офицер, пришедший забрать меня в камеру, спрашивает:

-- Ну, а теперь целых полгода -- один. Несладко небось?

-- Мой срок когда-нибудь кончится, -- отвечаю. -- А ваш? Всю жизнь в тюрьме сидите.

Мы идем к нашему корпусу по залитому солнцем двору. Яркая зе-лень деревьев и травы опьяняет меня; радующая взор картина живой, хотя и заключенной, как и я, в тюрьму, природы -- праздничное завер-шение долгожданного свидания.

"Полгода, -- думаю я. -- Но что такое полгода после прошедших полутора?" Ждать следующей встречи с родными пришлось, однако, це-лый год, хотя, впрочем, -- по меркам моей новой жизни -- следовало бы сказать: всего лишь год...