Не убоюсь зла

Кто-то поверит, кто-то сделает вид, что поверил, скептик недоверчи-во хмыкнет. А через день Галкин при встрече с этим скептиком "прого-ворится" о чем-то, что мог узнать только от имярека -- во всяком случае к такому выводу быстро придет его собеседник. Так сеются взаимное не-доверие, сомнения друг в друге, что существенно облегчает работу КГБ: во-первых, легче внедрять стукачей, во-вторых, не доверяя соседям, че-ловек острее чувствует свое одиночество, бессилие, полную зависимость от охранки.

Вот когда я до конца осознал, какие огромные, и не только мораль-ные, но и вполне практические преимущества дала мне моя позиция. Ведь я категорически отказался общаться с КГБ, и это было всем изве-стно. Конечно, упомянутое учреждение меня теперь не любит, причи-няет кое-какие неудобства, но зато с кем бы я вместе ни сидел, какими бы сложными ни были отношения между моими соседями в камере, я ос-тавался вне их подозрений, и это вносило ясность и надежность в отно-шения каждого из них со мной. Для меня, правда, была тут и опреде-ленная сложность: приходилось выслушивать исповеди кающихся, да-вать им советы, служить арбитром во внутрикамерных конфликтах -- занятие, честно скажу, малоприятное и очень нелегкое...

x x x

Итак, я в начале своего второго тюремного срока.

Первые два месяца -- строгий режим: пониженное питание, получа-совая прогулка, никаких свиданий с родственниками, ларек на два руб-ля в месяц и одно письмо, которое за этот срок разрешают отправить.

В этом-то письме я и сообщил, что, начиная с четвертого января во-семьдесят второго года, мне полагается краткое свидание -- если, ко-нечно, меня его не лишат.

Но нет, на сей раз не лишили. И четвертого января, сразу после ут-ренней прогулки, меня ввели в знакомую комнату, где за разделяющей ее стеклянной стеной уже сидели мама и Леня.

Полтора года я не видел их. Мама выглядела очень усталой, Леня был по-деловому собран: ведь ему предстояло многое запомнить. Я еще не успел раскрыть рот, как мама начала громко возмущаться:

-- Что они с тобой сделали, сынок! Как же ты похудел и побледнел после нашей последней встречи!

Я стал рассказывать о том, что произошло со мной за это время. Перед свиданием меня, как обычно, предупредили: ни слова о тюрьме. Но лагерные дела, похоже, совсем не интересовали присутствовавших тут же надзирателей, другое ведомство, они за него не отвечают, и меня никто не перебивал. Так мама и Леня узнали о моей битве за книгу псалмов, о ста восьмидесяти шести сутках карцера. Правда, все мои попытки рассказать о товарищах по заключению пресекались тюремщиками.

Несколькими отрывочными фразами-намеками Лене удалось пере-дать мне: в Южной Африке пойман какой-то советский шпион, и Авиталь очень надеется, что в ближайшее время меня на него обменяют. Было видно, что и Леня, и мама верят в такую возможность, но я не мог позволить себе расслабиться, снова начать жить мечтами. Советские -- хорошие купцы, они умеют торговаться и извлекать для себя максимум выгоды куда лучше, чем Запад.

На все мои вопросы о мамином здоровье она поспешно отвечала:

-- Я в порядке, не волнуйся, -- и начинала говорить на другую тему. Не желая тратить драгоценные минуты свидания на разговоры о себе, она так и не рассказала мне, что предшествовало нашей встрече.

Лишь выйдя на свободу, я узнал, как им, приехавшим в Казань, ста-ло известно, что движение автобусов через Камское водохранилище временно отменено и возобновится только через несколько дней. Но ма-ма ждать не хотела: а вдруг именно завтра меня лишат свидания? Раз ее предупредили, что она сможет увидеть меня четвертого утром, ей сле-дует быть именно в этот день, и пораньше. И вот ночью, в сорокаградус-ный мороз, моя семидесятитрехлетняя мать шла через замерзшее водо-хранилище пешком, а это как-никак семь километров! На другом бере-гу Леня внес ее в автобус буквально на руках. Приехав в город, они со-грелись горячим чаем, и -скорее в тюрьму, занимать очередь...

Каждое свидание -- особенно то, которому предшествовали долгие, тяжелые месяцы борьбы, разрешенное властями отнюдь не за твое "хорошее поведение", а под давлением, в результате усилий твоих близких и друзей, не просто вырывает тебя на два часа из мрачной и убогой жиз-ни, но внушает надежду, воспринимается как справедливая награда за стойкость, как подтверждение тому, что КГБ бессилен.

"Теперь самое трудное позади, дальше должно быть легче", -- сказа-ла мне мама, когда мы увиделись с ней после суда, а потом повторила те же слова во время нашего свидания в зоне. Это чувство было с нами на каждой встрече, несмотря на весь разочаровывающий опыт...

Мы с мамой договорились, что очередное, январское, письмо я от-правлю Авитали в Иерусалим, а февральское -- домой, в Истру.

-- Пиши Наташе сегодня же, -- сказал Леня. -- Я сообщу ей по те-лефону. Она так тоскует по твоим письмам!

Нам даже в голову не пришло обсудить свои действия в том случае, если письмо не пропустят, ведь только что мне дали возможность сво-бодно рассказать обо всем, что было в лагере!