Не убоюсь зла

И хотя покаялся Галилей перед инквизицией три с половиной века назад, его капитуляция влияла на меня и сегодня. Я чувствовал, что ес-ли приму предложение КГБ, то не только предам самого себя, я укреп-лю зло в этом мире. Ибо когда-нибудь в будущем мое решение, возмож-но, поможет охранке сломать другого зека.

Вспоминая все беседы и споры, которые я вел с друзьями и оппонен-тами, реальными и сошедшими с книжных страниц, думая о тех, кто поддерживал меня и вдохновлял на борьбу и самим существованием своим, и личным примером, и всей своей судьбой, я открывал для себя новый закон: закон всемирного притяжения, взаимосвязи и взаимозави-симости человеческих душ.

Об этом я написал Авитали из тюрьмы: "Кроме Ньютонова закона всемирного тяготения тел, которому проложил путь гений Галилея, есть и закон всемирного тяготения душ, их глобальной связи и зависимости друг от друга. И действует он так, что каждым своим шагом и каждым словом мы воздействуем на души других и влияем на них, пусть не сра-зу, пусть это не всегда заметно. Так зачем же мне брать на свою душу грех? Если уж мне удалось когда-то прорвать паутину обстоятельств, покончить с гнетущей двусмысленностью своего положения, засыпать пропасть между мыслью и словом, то можно ли теперь даже в мыслях делать шаг назад к тому, прежнему положению?"

Через несколько дней после того, как я отдал письмо цензору, он вернул мне его со словами, зловеще напомнившими прошлогоднюю ситуацию:

-- Вы гражданин СССР, и писать письма за границу вам ни к чему.

В свое время эти слова были сказаны мне благополучно повесившим-ся впоследствии Романовым, на которого прокуроры свалили вину за беззаконие по отношению ко мне. Что же происходит сейчас? Я пони-маю, что взывать к их логике бессмысленно, писать жалобу после всего, что было, смешно, и в тот же момент начинаю голодовку.

Сердце к такому приключению не готово, уже через сутки оно болит так, как на второй месяц той, длительной голодовки. На третий день по-является прокурор. Я напоминаю ему обо всех заверениях, полученных мной от него и его начальства.

-- Да, это безобразие! -- возмущается он. -- Я им сейчас же прика-жу взять ваше письмо, а вы снимайте голодовку.

-- Нет, -- отвечаю, -- вы уж сначала в моем присутствии объясните администрации, что они нарушают закон, пусть они возьмут письмо, предъявят мне квитанцию об отправке, и уж тогда мы с ними помиримся.

Прокурор вызывает цензора, кладет перед ним мое письмо жене и разъясняет, что заключенный по закону имеет право отправлять кор-респонденцию за рубеж.

-- Я говорю от имени Прокурора республики! -- заявляет он. Его оппонент неожиданно отвечает:

-- У вас свое начальство, а у меня -- свое. Мне приказано письмо не брать.

-- Ну вот, теперь мы можем, наконец, определить, кто в стране обладает большей силой -- КГБ или прокуратура, -- говорю я и ухожу в камеру.

Наутро мне приносят почтовую квитанцию: письмо отправлено в Из-раиль.

* * *

Восстановление переписки с домом было наиболее заметной, но от-нюдь не единственной отличительной чертой моей тюремной жизни по-сле длительной голодовки. Этот период явился уникальным еще и пото-му, что я, как уже упоминал об этом выше, в течение шестнадцати ме-сяцев ни разу не был наказан: не сидел в карцере, не лишался свиданий и других законных благ, причем вел себя как обычно: активно поддер-живал межкамерную связь, составлял "клеветнические" заявления, участвовал в голодовках солидарности. На меня, как и прежде, регуляр-но составляли рапорты за нарушение режима -предвестники санкций -- но хода им не давали. Мне было даже неловко перед друзьями. Разго-вариваем, скажем, по батарее или через унитаз, нас засекают, но моего собеседника наказывают, а меня нет. Объявляем коллективную голо-довку -- всех остальных лишают свидания, а меня как бы не замечают.

В чем причина? Забота о моем здоровье? Ведь из-за постоянных болей в сердце, усиливавшихся при любом резком движении, я стал в буквальном смысле слова инвалидом. Но каждый, кто знаком с советской пенитенциар-ной системой, понимает, насколько нелепо такое предположение. Было по-хоже на то, что Андропов, обещавший Марше освободить меня при условии "хорошего поведения", но не назвавший при этом никаких сроков, решил продемонстрировать, что я и впрямь "стал на путь исправления". Эта догадка подтвердилась впоследствии и тем, что наказания возобновились сразу же после смерти очередного советского временщика.