Не убоюсь зла

Но если для меня восемьдесят третий год был годом "оттепели", то для других политических заключенных чистопольской тюрьмы он таковым не стал. Лишение свиданий, переписки, пытки голодом и холодом в карцере, постоянные провокации КГБ -- все было как прежде. Многие с нетерпением ждали результатов Мадридского совещания. По скупым газетным сообще-ниям можно было предположить, что там идет борьба по вопросу прав чело-века. В тюрьме сидели члены Хельсинкских групп -- московской, украин-ской, литовской, армянской. Они пожертвовали своей свободой, проверяя готовность Советского Союза следовать подписанным им соглашениям, вы-нося нарушения прав человека в СССР на суд мировой общественности, пы-таясь заставить власти уважать эти права. Что же предпримет Запад сейчас, через восемь лет после Хельсинки, когда Советы усилили репрессии против тех своих граждан, кто принял всерьез Заключительный акт? Обрывочные сведения, доходившие до нас, подтверждали: Запад требует от СССР осво-бождения политзаключенных, свободы эмиграции; казалось, еще немного -- и в наших судьбах произойдет решающий поворот...

И вот совещание в Мадриде позади. Подписана очередная декларация, в "Правде" опубликован ее сокращенный текст, изобилующий красивы-ми, обтекаемыми формулировками: стороны обязуются, обещают, под-тверждают... В точности как в Хельсинки. Так чего же добился Запад за годы непрекращавшегося давления на советское руководство? В нашей тюремной жизни все осталось как и прежде, а ведь тюрьма -- самый чут-кий сейсмограф, отмечающий даже незначительные колебания почвы. Политические заключенные не скрывали разочарования, с легкой руки одного из них было пущено в ход новое ругательство: "Мадрид твою мать!"

Нашлись, правда, и оптимисты, которые говорили: подождите еще не-много, что-то должно произойти, Запад не мог так просто отступить. Но и им пришлось взять свои слова обратно, когда через три недели после Мадрида, в начале октября, представители тюремной администрации с торжественным и довольным выражением на лицах обошли одну за другой все камеры и объ-явили о принятии нового закона -- статьи 188-й уголовного кодекса СССР, в соответствии с которым суды могли теперь автоматически продлевать сроки заключенных, нарушающих режим в тюрьмах и лагерях. Политикам разре-шалось добавлять до пяти лет. На практике это должно было означать следу-ющее: если ты продолжаешь настаивать на своих взглядах, если с помощью голодовок и забастовок добиваешься права писать родным или, к примеру, возвращения Библии, если пишешь заявления в поддержку других заклю-ченных, это может быть расценено как новое преступление, и тебе без лиш-них церемоний влепят дополнительный срок.

В общем-то, в этом законе была своя логика, ведь и посадили нас не за убийство или грабеж, а лишь за инакомыслие, так как же выпустить зеков на волю, если они не перестали мыслить иначе? Но если раньше для оправдания такой логики властям приходилось каждый раз изобре-тать какую-то провокацию, то теперь закон упростил их задачу. Кста-ти, слухи о подготовке этого закона ходили давно, но советское руковод-ство, очевидно, дожидалось окончания Мадридского совещания, чтобы не раздразнить до срока западных гусей.

Всегда надеяться на лучшее -- в природе человека. "Смотрите -- за-кон они приняли, но применять-то его не спешат!" -- оживились через несколько месяцев оптимисты. Увы! -- и эти надежды оказались пусты-ми. КГБ некуда было торопиться, он уже наметил себе первые жертвы, а пока что играл с ними как кошка с мышью.

...Когда в тюрьму пришло сообщение о смерти Андропова, я писал очередное -- февральское -- письмо маме. Вновь раздались крики "Ура!", опять тюремщики, вооруженные дубинками, с собаками на по-водках стали обходить камеру за камерой. Я решил не отрываться от своего занятия. Конечно, смерть того, кто многие годы стоял во главе КГБ и руководил фабрикацией моего дела, не могла оставить меня рав-нодушным, но размышлять о возможных последствиях этого события не хотелось, я был настроен на волну общения с семьей.

"Подобные занятия, -- писал я в своем письме, -- меня уже давно не только не привлекают, но более того -- раздражают. Человек как бы сам, добровольно, вверяет себя воле стихии, пытаясь лишь отгадать, ку-да вынесет его следующая волна, может, на берег или хотя бы на какой-нибудь островок?.. А ведь положение, в котором мы находимся здесь, предоставляет редкостную возможность стать хозяином своей судьбы, воспользоваться теми огромными преимуществами, которые дает созна-ние внутренней свободы и независимости от внешнего хаоса".

Мартовское письмо, которое я отправил Авитали, было конфискова-но -первая конфискация после голодовки. А в апреле меня посадили в карцер за межкамерную связь. Андроповская оттепель кончилась, и те-перь мне предстояло провести Песах в карцере. А ведь это был первый Песах, который я мог отпраздновать с мацой!