Не уходи. Останься

— Неделю назад мне кое-что рассказал Ибрагим, что-то рассказал Дрозд. Но я не верила. Не могла представить, что мой папа, самый лучший на свете папа, мог быть на самом деле беспринципной сволочью, не пожалевшей никого, даже своего внука. Ты никогда не думал, что она соврала тебе? Ты ведь не проверял ничего, не делал тест ДНК… — Дима поняла, что тянуть дальше просто некуда. Он не подойдет ближе. Не даст ей и шанса. Поэтому она решила играть ва-банк, — Из-за тебя я превратилась в такого же монстра, как ты, у которого кроме мести нет ничего. Ты никого не пожалел. Ни Руслана, ни меня.

— Я так думаю, что твой брат жив. Ему не удалось убить меня, мне его. Так что, подозреваю он, как и я, был постоянно где-то рядом. Что касается твоего сына… тут уж, извини, но вышло как вышло. Где он и что с ним, я не знаю. Но опять же подозреваю, что ответить на этот вопрос может только твой брат. Хоть он и мой сын… но в тебе от меня гораздо больше, чем в нем.

Она ошалела от его слов. Буря внутри сорвалась с поводка, взорвалась. И плевать уже стало на всех и на все.

Он говорит ей «извини» за то, что ее сын неизвестно где и неизвестно с кем. Возможно, умер. Возможно, он болеет. И еще куча всего, что возможно с ним происходит.

Она даже имени собственного сына не знает. У нее сердце плачет от того, что не может коснуться. Не знает каково это: держать возле своей груди хрупкое тельце. Дышать им. Касаться.

А он ей говорит «извини».

Если до этого она собиралась быть откровенной и честной, то не теперь.

Остались только инстинкты. Только желание убивать и мстить.

Она не стала ничего говорить. Или угрожать. Или предупреждать.

Он всегда ее учил: сначала бей, потом говори.

Вот так она и поступит. Сначала убьет, а на том свете они, возможно, поговорят.

Резко поднялась на ноги, схватилась за спинку деревянного стула, и со всей силы швырнула его в него.

Прозвучало пару выстрелов, но она уже кувыркнулась вперед к столу. Стул помог ей получить преимущество в позиции.

Даже с больной ногой, но на приличной скорости она смогла сбить его с ног и выхватить свой пистолет.

Ситуация становилась патовой. Они оба стояли на коленях. Она ранена, но с оружием, он практически цел, но без оружия.

Глаза в глаза.

Дуло пистолета, направленное прямо отцу в голову. И никакой осечки.

Только палец на курке, но нажать она пока еще не может.

Хочет видеть в нем своего врага, а видит папу. И рука дрожит.

— Знаешь в чем заключается весь ужас этой ситуации?

Она не успевает договорить до конца. Дверь с грохотом слетает с петель. И раздается два оглушительных выстрела.

***

Ибрагим влетает в полутёмное помещение. Скорая уже едет.

Руслан сидит на полу, прижимает к себе тело сестры и раскачивается из стороны в сторону, обнимает ее, что-то шепчет.

Зимин мертвый на полу, в руке пистолет.

Он боится подойти ближе. Липкий страх накатывает волнами, да так, что ноги подгибаются.

— Скажи, что она жива, — взмолился он, — Скажи, что она живая!

***

Это был самый счастливый сон или видение, — не важно, что это, — но она не хотела, чтобы это заканчивалось.

Маленькие ручки на ее лице. Хрупкие пальчики аккуратно и нежно гладят по лицу. Касаются повреждений, и боль уходит, будто ее и не было никогда.

На ее груди тяжесть, но очень приятная. Примерно десять килограмм живого счастливого веса. Темные кучерявенькие волосы и светло карие глаза.

Если она умерла, то тогда это самое лучшее, что могло с ней случиться.

Ее маленький мальчик лежал совсем рядом, близко-близко. Гладил ее по лицу и что-то бормотал по поводу «бо-бо у ма-мы».

Даже в своих самых смелых мечтах она никогда не могла увидеть его. Не могла представить его.

А сейчас все по-настоящему. Ее мальчик рядом и сердце заходится бешено, но не от боли, а от нескончаемой и непередаваемой радости.

Она даже запах его ощущала. Он окутывал ее всю, словно теплое ватное одеяло в холодную зимнюю ночь. Этот сладкий, ни с чем не сравнимый запах. Самый необыкновенный и родной запах.

Сладкой ванильной присыпки и теплого молока. Так пахнет ее сын. Ее маленький кучерявенький сын.

Он гладит ее по лицу, целует слюняво и что-то бормочет невнятно.

Но она точно может чем угодно поклясться, что слышала слово «ма-ма».

Если она умерла, то оно того стоило.

Но видение стало меркнуть.

Послышались какие-то голоса. Кто-то ее тормошил. Нога начала болеть. В боку горело и кололо.

А маленькие ладошки сына исчезли.

Этого она вынести уже не смогла.

— Милая, давай, тебе нужно попить! Дима! Открой глаза!

Она узнала чуть приглушенный голос Ибрагима. Требовательный, властный. Он что-то еще говорил.

Но Дима отказывалась. Она хотела опять уснуть! Там был ее мальчик! Она хотела уснуть! Почему они не могут оставить ее в покое? Разве мало с нее боли? Хотя бы во сне она имеет право быть с сыном?!

— Я не хочу! Не хочу! — она мотала головой, открыла глаза, полные слез и посмотрела на мужа, — Можно я усну? Пожалуйста, прошу, можно я усну? Я не хочу тут… там мой мальчик, я хочу уснуть, можно? Скажи, чтобы меня усыпили, скажи!

Мужчина сидел на краю кровати, держал в руке мокрую губку, хотел смочить ей губы. Но Дима мотала головой.