Не время паниковать

Хобарт сообщил, что мэр, который по совместительству работал диджеем на местном радио и вел программу под названием «Жесткий торг», куда слушатели звонили, чтобы обменяться вещами и услугами, попросил прислать в Коулфилд бойцов Национальной гвардии для поддержания порядка, но пока что их не наблюдалось, поскольку настоящего насилия в городе не происходило, по крайней мере такого насилия, какое мог бы пресечь одетый в камуфляж девятнадцатилетний, загнав в угол другого девятнадцатилетнего, одетого, например, в футболку с надписью «Слепые скейтборды». Копы же по большому счету смирились. Не знаю, сколько народу они успели обвинить в вандализме в первые несколько дней, но в итоге наш крохотный полицейский участок тупо не справился с количеством связанной с этим работы. Братья рассказывали мне, что некоторые полицейские просто драли с людей по пятьдесят долларов, чтобы не оформлять арест, и таким способом наварили никак не меньше нескольких тысяч. В ресторанах было не протолкнуться. Какие-то ребята торговали газировкой «Кул-Эйд» в бумажных стаканчиках и пирожными «Литл Дебби» с расставленных вдоль тротуаров тележек. Фирма «Экшн Графикс», специализировавшаяся на призах для команд Малой лиги[34] и вывесках для новых предприятий, изготовила кучу футболок с нашим постером и торговала ими с разъезжавшего по городу белого минивэна. В общем, люди делали деньги. Не я и не Зеки, а разные другие люди. Наверное, для Коулфилда это было неплохо, но его жители, никогда отсюда не уезжавшие и не имевшие намерения когда-либо уехать, почувствовали себя в западне и боялись высунуться из дома. До фига народу в Коулфилде владело огнестрелом, ножами и долбаными композитными луками. Они не прочь были всем этим пощеголять, даже когда ничего не угрожало. Казалось неизбежным, что кто-нибудь обязательно будет ранен тем или иным экзотичным образом, и, хотя я ощущала груз ответственности за это, вряд ли я могла это предотвратить. И что бы изменилось, если бы я призналась в содеянном? Разве кто-нибудь бы нам поверил?

Моих братьев паника странным образом не затронула. В принципе, их жизнь и так была хаотична, их устраивало все, что давало им возможность ломать, гнуть и растягивать окружающий мир. Может, им было скучно, может, их этот постер приводил в глубокое недоумение и вызывал головную боль. Они пытались кадрить понаехавших к нам студенток, и, скорее всего, им это удавалось. Курили травку, пили литрами виски «Джордж Дикель» и наблюдали за событиями с расстояния. По-моему, они даже и не помнили, что год назад украли копировальный аппарат, и участвовать в происходящем желания не имели. Все это было выше их понимания. Зато как радовалась мама! Что бы ни происходило в Коулфилде, ее семья была тут ни при чем. Поскольку тройняшки ничего не натворили, она даже подначивала власти, давайте, мол, судите их и обвините. Разумеется, мама знала, что я у нее со странностями и что мы с Зеки все время колесим по городу, когда не ныкаемся в моей комнате, но она даже мысли не допускала, что постер — моих рук дело. Она думала, что я занимаюсь сексом. Думала, что я влюблена. При любых других обстоятельствах меня бы это бесило, но поскольку члены долбаного Ротари-клуба[35] крушили теперь бейсбольными битами черные фургоны, чтобы добраться до прячущихся в них сатанистов, я чувствовала некоторое облегчение оттого, что оставалась вне подозрений.

А вот Зекина мама забаррикадировалась в комнате, в которой провела свое детство, предоставив сыну смотреть по утрам телешоу «Цена верна»[36] вместе с бабушкой, которая дико завышала цены на все. По вечерам, после того как Зеки, проведя весь день со мной, возвращался, он смотрел вместе с мамой по видику ее любимых «Американских гладиаторов»[37], при этом оба, испытывая неловкость, восхищались физическими достоинствами этих самых гладиаторов.

— Турбо немного похож на твоего дедушку в молодости, — сказала она ему однажды. — Разумеется, в те времена никто не одевался как гладиаторы.

В наших отношениях было одно негласное правило: я никогда не заходила в дом его бабушки. Думаю, причина в том, что он немного стыдился кататонического горя матери и рассеянной пассивности бабушки, и ему намного больше импонировала взбалмошная, бардачная атмосфера нашего семейства, где можно быть странным и никто за это тебя не обижал или, по крайней мере, не слишком прикапывался к твоим странностям. Он всегда с изумлением смотрел на моих братьев и маму, словно раньше не представлял себе, что бывают такие семьи, и мне кажется, что ему нравилось находиться рядом с нами. Типа, если бы за нашими скальпами пришла разъяренная толпа, то лучше уж быть здесь, где мои братцы как минимум серьезно отхерачат кого-нибудь, прежде чем нас выволокут на улицу. Кроме того, его мама и бабушка вечно сидели дома, а моих родных дома днем практически не бывало, что добавляло нам аргументов в пользу моей комнаты, где мы могли спокойно обсуждать свои тайные фантастические планы на будущее.