Не выпускайте чудовищ из шкафа

Вот свернуть на Малую Рыбацкую и до самого конца, туда, где жались друг к другу неказистые сизые домишки. И можно было спорить, что Ник-Ник снял самый затрапезный.

– Эй, – у забора я сбросила капюшон, – есть кто дома?

Стоило бы в участок заглянуть. Может, там он?

На голос мой где-то вдалеке откликнулась мелкая собачонка. Истошный лай ее подхватили другие, но смолкли, стоило Девочке подать голос.

– Умница. – Я погладила ее.

И что дальше?

Стоять? Или заглянуть? Без приглашения нехорошо, но обстоятельства… А что спросить? Ник-Ник, не ты ли заманиваешь на остров женщин? Чтобы… что? Убить? Но ни одного трупа не нашли. Да и… Да, кровь я нашла. Женскую. И та капля на Мишкиной одежде, тоже кровь и женская.

Но что с того?

А если прав Одинцов? Если те самые пропавшие женщины существовали лишь в воображении Бекшеева?

Но Мишка-то был.

И камни.

Камни, которые он продавал Барскому, а тот в свою очередь кому-то еще? И мог ли этот неизвестный мне «кто-то» решить, что вполне и без Барского справится?

И без Мишки.

Логично?

Не совсем. Зачем тогда убивать? Придушить. Спустить вниз, раз уж там лаз имелся. А уже в тиши и спокойствии выспросить, как оно на самом деле.

Мишка долго не продержался бы.

При вдумчивом допросе долго никто не держится.

Я решительно толкнула калитку. Женщины… Найдем трупы, тогда и станем разбираться, чья там кровь была. А сейчас я просто поговорю. Со старым… другом?

И близко нет.

С человеком, который мне спину прикрывал. Разговора-то он заслуживает.

Калитка отворилась с душераздирающим скрипом, но теперь ни одна псина не гавкнула. И правильно.

К покосившейся избенке, нижние венцы которой явно подгнили, вела узкая дорожка. Слева от нее чернела земля. Справа – земля и навозная куча, судя по виду, еще весной привезенная. Ник-Ник огородничать вздумал? Глупость какая… или просто выгрузили и оставили.

А соседям он не отдал.

Из врожденной жадности и дуроты тоже врожденной.

Вот и дверь.

И легкий запах апельсина, который заставляет насторожиться. Ручка старая, медная. И лапка над нею торчит. До боли знакомо. Я ведь никогда здесь не была. Ник-Ник не звал, я не напрашивалась.

Тронула лапку… нажми и дверь откроется.

Как в сказке про непослушную девочку и волка-оборотня. Старая Лисица много сказок знала. Только не помогли. Я все равно убежала в лес.

И выжила.

Я надавила на лапку, и длинный хвост ее поднял засов с той стороны двери, вынимая из пазов. Легко пошел. Стало быть, следил Ник, смазывал.

– Эй, – я приоткрыла дверь и постучала, – ты дома?

Дома.

Конечно.

Вот, выше этого запора торчат почти новенькие дужки, а на них следы ржавчины, никак от замка. Ник-Ник, уходя из дому, вешал. А если замка нет, то и он дома.

Тварь протиснулась в щель.

И заворчала.

Нехорошо так. А я…

– Нет. – Толкнула дверь, уже понимая, что увижу. – Нет, нет, нет…

Это не крик – шепот. И горло перехватывает невидимая рука. Порог тут высокий. Я задеваю и спотыкаюсь, но удерживаюсь на ногах. А в сенях – темно. Пахнет… сеном и пахнет.

Нога задевает ведро, и то дребезжит. А я нащупываю-таки выключатель. Лампочка старая, совсем крохотная, но ее хватает, чтобы рассмотреть сени. На стене – старое велосипедное колесо. Чуть дальше поблескивает серп. Пол здесь выложен огромными валунами. И меж ними застрял всякий мусор.

В углу – ящики для овощей.

Пара банок на ближайшем.

На стене, на рогах косули, приспособленных вместо вешалки, старые куртки. Рыбацкий плащ. Под ними – высокие сапоги с налипшей на них грязью.

– Ник…

Тварь давно уже в доме. Но она ничего не тронет, просто проверит, что там безопасно. Что там нет… живых нет.

Ник-Ник висел в комнате.

В доме всего одна комната помимо кухни, но довольно просторная. В ней есть место кровати, аккуратно застланной. Покрывало темно-зеленое, домотканое и вышивкой по краям украшено. Ярко-розовые розы. Дорожка на полу плетеная, из старых тряпок.

Сам пол – доски. Верно, и клали их прямо на землю. краской вот красили и обновляли регулярно. Он ведь здесь давно жил.

А я в гостях не бывала.

Никогда.

Стол.

И зеркало.

На зеркале – вереница снимков и бумажные цветочки. Кто их вырезал? Ник-Ник?

Он висел тут же, и ноги едва касались перевернутого стула. Руки… руки холодны. И сам холоден. Стало быть, мертв уже пару часов как. Ночью? Или когда?

Бекшеева скажет точнее.

Я остановилась. И развернулась к твари.

– Бекшеева найди, – сказала ей. – Помнишь? – Сформулировать образ довольно легко. – Он должен дома быть. Или в участке… и… сейчас.

На столе графин на подносе. Стаканы. И листы бумаги. Много листов. Мой набор. Выходит, пользовался? Вот пользовался бы и дальше, а он…

Записка.

«Я устал».

Два слова.

Устал он, засранец! А кто не устал?! Я? Или вон остальные… Это же не повод.

Не повод. Злость иррациональна. И на записку я смотрю едва ли не с ненавистью. Не прикасаюсь, но осторожно вытягиваю лист бумаги из середины стопки. Вот так.

Трогать улики неразумно.

И незаконно.

Но я обмакиваю перо в чернила. Записка в три слова. Бекшеев поймет. А остальных… звать? Придется. Заодно и посмотрим. Говорят, особо упорные духи способны покарать убийцу.

А Ник-Ник и живым-то был…

Хотелось снять его, но…