Не вышел из боя

Могу – вразнос, могу враскрут,

Но тут смирят, но тут уймут.

Я никну и скучаю.

Лежу я, голый, как сокол,

А главный – шмыг да шмыг за стол,

Всё что-то пишет в протокол,

Хоть я не отвечаю.

Нет! Надо силы поберечь –

Ослаб я и устал.

Ведь скоро пятки будут жечь,

Чтоб я захохотал.

Держусь на нерве, начеку,

Но чувствую – отвратно.

Мне в горло всунули кишку –

Я выплюнул обратно,

Я взят в тиски, я в клещи взят,

По мне елозят, егозят,

Всё вызнать, выведать хотят,

Всё пробуют на ощупь.

Тут не пройдут и пять минут,

Как душу вынут, изомнут,

Всю испоганят, изорвут,

Ужмут и прополощут.

– Дыши, дыши поглубже ртом,

Да выдохни – умрёшь!..

У вас тут выдохни! – потом

Навряд ли и вздохнёшь.

Во весь свой пересохший рот

Я скалюсь: – Ну, порядки!

Со мною номер не пройдёт,

Товарищи-ребятки!

Убрали свет и дали газ,

Доска какая-то зажглась.

И гноем брызнуло из глаз,

И булькнула трахея.

Он стервенел, входил в экстаз.

Приволокли зачем-то таз…

Я видел это как-то раз –

Фильм в качестве трофея.

Ко мне заходят со спины

И делают укол.

– Колите, сукины сыны,

Но дайте протокол!

Я даже на колени встал

И к тазу лбом, прижался.

Я требовал и угрожал,

Молил и унижался.

Но туже затянули жгут,

Вон вижу я – спиртовку жгут.

Все рыжую чертовку надут

С волосяным кнутом.

Где-где, а тут своё возьмут.

А я гадаю, старый шут,

Когда же раскалённый прут –

Сейчас или потом?

Калился шабаш и лысел,

Пот лился горячо.

Раздался звон, и ворон сел

На белое плечо.

И ворон крикнул: – Nevermore![1]

Проворен он и прыток.

Напоминает – прямо в морг

Выходит зал для пыток.

Я слабо поднимаю хвост,

Хотя для них я глуп и прост:

– Эй! За пристрастный ваш допрос

_ Придётся отвечать!

Вы, как вас там по именам.

Вернулись к старым временам,

Но протокол допроса нам

Обязаны давать!

И я через плечо кошу

На писанину ту:

– Я это вам не подпишу,

Покуда не прочту.

Но чья-то жёлтая спина

Ответила бесстрастно:

«А ваша подпись не нужна.

Нам без неё всё ясно».

Сестрёнка, милая, не трусь!

Я не смолчу, я не утрусь,

От протокола отопрусь

При встрече с адвокатом.

Я ничего им не сказал,

Ни на кого не показал.

Скажите всем, кого я знал, –

Я им остался братом!

Он молвил, подведя черту:

Читай, мол, и остынь.

Я впился в писанину ту,

А там – одна латынь.

В глазах – круги, в мозгу – пули.

Проклятый страх, исчезни –

Они же просто завели

Историю болезни.

II

На стене висели в рамках бородатые мужчины.

Все в очёчках на цепочках, по-народному – в пенсне.

Все они открыли что-то, все придумали вакцины,

Так что если я не умер – это всё по их вине.

Доктор молвил: «Вы больны».

И меня заколотило,

Но сердечное светило

Ухмыльнулось со степы.

Здесь не камера – палата,

Здесь не нары, а скамья.

Не подследственный, ребята,

А исследуемый я.

И хотя я весь в недугах – мне не страшно почему-то.

Подмахну давай, не глядя, медицинский протокол.

Мне приятен Склифосовский – основатель института,

Мне знаком товарищ Боткин – он желтуху изобрёл.

В положении моём

Лишь чудак права качает!

Доктор, если осерчает,

Так упрячет в жёлтый дом.

Всё зависит в доме оном

От тебя от самого:

Хочешь – можешь стать Будённым,

Хочешь – лошадью его.

У меня мозги за разум не заходят, верьте слову.

Задаю вопрос с намёком, то есть лезу на скандал:

«Если б Кащенко, к примеру, лёг лечиться к Пирогову,

Пирогов бы без причины резать Кащенку не стал».

Доктор мой – большой педант.

Сдержан он и осторожен:

«Да, вы правы, но возможен

И обратный вариант».

Вот палата на пять коек,

Вот профессор входит в дверь,

Тычет пальцем: «Параноик!» –

И поди его проверь.

Хорошо, что вас, светила, всех повесили на стенку.

Я за вами, дорогие, как за каменной стеной.

На Вишневского надеюсь, уповаю на Бурденку –

Подтвердят, что не душевно, а духовно я больной.

Род мой крепкий – весь в меня.

Правда, прадед был незрячий,

Крёстный мой белогорячий,

Но ведь крёстный не родня.

Доктор, мы здесь с глазу на глаз,

Отвечай же мне, будь скор –

Или будет мне диагноз,

Или будет приговор?

Доктор мой, и санитары, и светила – все смутились,

Заоконное светило закатилось за спиной.

И очёчки на цепочке как бы влагой замутились.

У отца желтухи щёчки вдруг покрылись желтизной.

И нависло остриё,

В страхе съёжилась бумага, –

Доктор действовал на благо,

Жалко, благо не моё.

Но не лист – перо стальное

Грудь проткнуло, как стилет.

Мой диагноз – паранойя,

Это значит – пара лет.

III

Вдруг словно канули во мрак

Портреты и врачи.

Жар от меня струился, как

От доменной печи.

Я злую ловкость ощутил,

Пошёл, как на таран, –

И фельдшер еле защитил

Рентгеновский экран.

И горлом кровь, и не уймёшь, –

Залью хоть всю Россию.

И крик: «На стол его, под нож!

Наркоз, анестезию!»

Мне горло обложили льдом,

Спешат, рубаху рвут.

Я ухмыляюсь красным ртом,

Как на манеже шут.

Я сам себе кричу: «Трави!»

И напрягаю грудь, –

В твоей запёкшейся крови

Увязнет кто-нибудь.

Я б мог, когда б не глаз да глаз,

Всю землю окровавить.

Жаль, что успели медный таз

Не вовремя подставить.

Уже я свой не слышу крик,

Не узнаю сестру,

Вот сладкий газ в меня проник,

Как водка поутру.

И белый саван лёг на зал,

На лица докторов.

Но я им всё же доказал,

Что умственно здоров.

Слабею, дёргаюсь и вновь

Травлю, но иглы вводят

И льют искусственную кровь,

Та горлом не выходит.

Хирург, пока не взял наркоз,

Ты голову нагни.

Я важных слов не произнёс,