Не вышел из боя

Две бывших балериночки

В гостях у пацанов.

Сплошная безотцовщина,

Война, да и ежовщина,

А значит – поножовщина

И годы до обнов.

На всех – клифты казённые

И флотские, и зонные.

И братья заблатнённые

Имеются у всех.

Потом отцы появятся,

Да очень не понравятся.

Кой с кем, конечно, справятся,

И то – от сих до сех.

Дворы полны – ну надо же!

Танго хватает за души…

Хоть этому – да рады мы,

Да вот ещё нагул…

С Малюшенки – богатые,

Там шпанцири подснятые,

Там и червонцы мятые,

Там Клещ меня пырнул.

А у Толяна Рваного

Братень пришёл с «Желанного»

И жить задумал наново,

А был хитёр и смел.

Да хоть и в этом возрасте, –

А были позанозистей,

Помыкался он в гордости

И снова загремел.

А все жё брали «соточку»

И бацали чечёточку,

А ночью взял обмоточку

Да чтой-то завернул.

У матери бессонница,

Все сутки книзу клонится.

Спи! Вдруг чего обломится, –

Небось не в Барнаул.

[1978]

ЛЕТЕЛА ЖИЗНЬ…

Я сам с Ростова, а вообще – подкидыш,

Я мог бы быть с каких угодно мест.

И если ты, мой Бог, меня не выдашь,

Тогда моя Свинья меня не съест.

Живу везде, сейчас, к примеру, в Туле.

Живу и не считаю ни потерь, ни барышей.

Из детства помню детский дом в ауле

В республике чечено-ингушей.

Они нам детских душ не загубили –

Делили с нами пищу и судьбу.

Летела жизнь в плохом автомобиле

И вылетала с выхлопом в трубу.

Я сам не знал, в кого я воспитаюсь.

Любил друзей, гостей и анашу,

Теперь, чуть что чего – за нож хватаюсь,

Которого, по счастью, не ношу.

Как сбитый куст, я по ветру волокся,

Питался при дороге, помня зло, но и добро.

Я хорошо усвоил чувство локтя,

Который мне совали под ребро.

Бывал я там, где и другие были –

Все те, с кем резал пополам судьбу.

Летела жизнь в плохом автомобиле

И вылетала с выхлопом в трубу.

Нас закалили в климате морозном –

Нет никому ни в чём отказа там.

Так что чечены, жившие при Грозном,

Намылились с Кавказа в Казахстан.

А там Сибирь – лафа для брадобреев –

Скопление народов и нестриженых бичей,

Где место есть для зеков, для евреев

И недоистреблённых басмачей.

В Анадыре что надо мы намыли,

Нам там ломы ломали на горбу.

Летела жизнь в плохом автомобиле

И вылетала с выхлопом в трубу.

Мы пили всё, включая политуру,

И лак и клей, стараясь не взболтнуть,

Мы спиртом обманули пулю-дуру,

Так, что ли, умных нам не обмануть?

Пью водку под орехи для потехи,

Коньяк под плов с узбеками, по-ихнему – пилав.

В Норильске, например, в горячем цехе

Мы пробовали пить стальной расплав.

Мы дыры в дёснах золотом забили,

Состарюсь – выну, – денег наскребу.

Летела жизнь в плохом автомобиле

И вылетала с выхлопом в трубу.

Какие песни пели мы в ауле,

Как прыгали по скалам нагишом!

Пока меня с пути не завернули,

Писался я чечено-ингушом.

Одним досталась рана ножевая,

Другим – дела другие, ну, а третьим – третья треть.

Сибирь! Сибирь – держава бичевая,

Где есть где жить и есть где помереть,

Я был кудряв, но кудри истребили,

Семь пядей из-за лысины во лбу.

Летела жизнь в плохом автомобиле

И вылетала с выхлопом в трубу.

Воспоминанья только потревожь я –

Всегда одно: «На помощь! Караул!»

Вот бьют чеченов немцы из Поволжья,

А место битвы – город Барнаул.

Когда дошло почти до самосуда,

Я встал горой за горцев, чьё-то горло теребя.

Те и другие были не отсюда,

Нο воевали словно за себя.

А те, кто нас на подвиги подбили –

Давно лежат и корчатся в гробу.

Их всех свезли туда в автомобиле,

А самый главный вылетел в трубу.

1976–1978

О СУДЬБЕ

Куда ни втисну душу я, куда себя ни дену,

За мною пёс – судьба моя, беспомощна, больна.

Я гнал её каменьями, но жмётся пёс к колену,

Глядит – глаза безумные, и с языка слюна.

Морока мне с нею.

Я оком грустнею,

Я ликом тускнею,

Я чревом урчу,

Нутром коченею,

А горлом немею –

И жить не умею,

И петь не хочу.

Неужто старею?

Пойти к палачу –

Пусть вздёрнет на рею,

А я заплачу.

Я зарекался столько раз, что на судьбу я плюну,

Но жаль её, голодную, – ласкается, дрожит.

И стал я по возможности подкармливать фортуну,

Она, когда насытится, всегда подолгу спит.

Тогда я – гуляю,

Петляю, вихляю,

И ваньку валяю,

И небо копчу,

Но пса охраняю –

Сам вою, сам лаю,

Когда пожелаю,

О чём захочу.

Когда постарею,

Пойду к палачу –

Пусть вздёрнет скорее,

А я заплачу.

Бывают дни – я голову в такое пекло всуну,

Что и судьба попятится, испугана, бледна.

Я как-то влил стакан вина для храбрости в фортуну,

С тех пор – ни дня без стакана. Ещё ворчит она:

«Закуски – ни корки!»

Мол, я бы в Нью-Йорке

Ходила бы в норке,

Носила б парчу…

Я ноги – в опорки,

Судьбу – на закорки

И в гору, и с горки

Пьянчугу влачу.

Я не постарею,

Пойду к палачу –

Пусть вздёрнет на рею,

А я заплачу.

Однажды пере-перелил судьбе я ненароком –

Пошла, родимая, вразнос и изменила лик,

Хамила, безобразила и обернулась роком

И, сзади прыгнув на меня, схватила за кадык.

Мне тяжко под нею, –

Уже я бледнею,

Уже сатанею,

Кричу на бегу:

«Не надо за шею!

Не надо за шею!!

Не надо за шею!!! –

Я петь не смогу!»

Судьбу, коль сумею,

Снесу к палачу –

Пусть вздёрнет на рею,

А я заплачу.

Когда я об стену разбил лицо и члены…

Когда я об стену разбил лицо и члены

И всё, что только было можно, произнёс,

Вдруг сзади тихое шептанье раздалось:

– Я умоляю вас, пока не трожьте вены.