Не вышел из боя

Улетающим – влёт, убегающим – в бег.

Свора псов, ты со стаей моей не вяжись –

В равной сваре – за нами удача.

Волки мы! Хороша наша волчая жизнь.

Вы собаки, и смерть вам – собачья.

Улыбнёмся же волчьей ухмылкой врагу,

Чтобы в корне пресечь кривотолки.

Но на татуированном кровью снегу

Наша роспись: мы больше не волки!

К лесу – там хоть немногих из вас сберегу!

К лесу, волки, – труднее убить на бегу!

Уносите же ноги, спасайте щенков!

Я мечусь на глазах полупьяных стрелков

И скликаю заблудшие души волков.

Те, кто жив, – затаились на том берегу.

Что могу я один? Ничего не могу!

Отказали глаза, притупилось чутьё…

Где вы, волки, былое лесное зверьё,

Где же ты, желтоглазое племя моё?!

Я живу, но теперь окружают меня

Звери, волчьих но знавшие кличей.

Это псы – отдалённая наша родня,

Мы их раньше считали добычей.

Улыбаюсь я волчьей ухмылкой врагу,

Обнажаю гнилые осколки.

А на татуированном кровью снегу –

Тает роспись: мы больше не волки!

РАЙСКИЕ ЯБЛОКИ

Я умру, говорят, –

мы когда-то всегда умираем.

Съезжу иа дармовых,

если в спину сподобят ножом, –

Убиенных щадят,

отпевают и балуют раем.

Не скажу про живых,

а покойников мы бережём.

В грязь ударю лицом,

завалюсь покрасивее набок,

И ударит душа

на ворованных клячах в галоп.

Вот и дело с концом, –

в райских кущах покушаю яблок.

Подойду не спеша –

вдруг апостол вернёт, остолоп.

Чур меня самого!

Наважденье, знакомое что-то, –

Неродящий пустырь

и сплошное ничто – беспредел,

И среди ничего

возвышались литые ворота,

И этап-богатырь –

тысяч пять – на коленках сидел.

Как ржанёт коренник, –

я смирил его ласковым словом,

Да репей из мочал

еле выдрал и гриву заплёл.

Пётр-апостол – старик,

что-то долго возился с засовом,

И кряхтел, и ворчал,

и не смог отворить – и ушёл.

Тот огромный этап

не издал ни единого стона,

Лишь на корточки вдруг

с онемевших колен пересел.

Вон следы пёсьих лап.

Да не рай это вовсе, а зона!

Всё вернулось на круг,

и Распятый над кругом висел.

Мы с конями глядим:

вот уж истинно зона всем зонам!

Хлебный дух из ворот –

так надёжней, чем руки вязать.

Я пока невредим,

но и я нахлебался озоном,

Лепоты полон рот,

и ругательства трудно сказать.

Засучив рукава,

пролетели две тени в зелёном.

С криком: «В рельсу стучи!» –

пропорхнули на крыльях бичи.

Там малина, братва, –

нас встречают малиновым звоном!

Нет, звенели ключи –

это к нам подбирали ключи.

Я подох на задах,

на руках на старушечьих, дряблых,

Не к Мадонне прижат

Божий сын, а к стене, как холоп.

В дивных райских садах

просто прорва мороженых яблок,

Но сады сторожат

и стреляют без промаха в лоб.

Херувимы кружат,

ангел окает с вышки – занятно!

Да не взыщет Христос, –

рву плоды ледяные с дерев.

Как я выстрелу рад –

ускакал я на землю обратно,

Вот и яблок принёс,

их за пазухой телом согрев.

Я вторично умру,

если надо – мы вновь умираем.

Удалось, бог ты мой,

я не сам – вы мне пулю в живот.

Так сложилось в миру –

всех застреленных балуют раем,

А оттуда землёй –

бережёного бог бережёт,

В грязь ударю лицом,

завалюсь после выстрела набок.

Кони хочут овсу,

но пора закусить удила,

Вдоль обрыва, с кнутом,

по-над пропастью, пазуху яблок

Я тебе принесу –

ты меня и из рая ждала.

1977–1978

Упрямо я стремлюсь ко дну…

Упрямо я стремлюсь ко дну,

Дыханье рвётся, давит уши.

Зачем иду на глубину?

Чем плохо было мне на суше?

Там, на земле, – и стол и дом.

Там я и пел, и надрывался.

Я плавал всё же – хоть с трудом,

Но на поверхности держался.

Линяют страсти под луной

В обыденной воздушной жиже,

А я вплываю в мир иной, –

Тем невозвратнее, чем ниже.

Дышу я непривычно – ртом.

Среда бурлит – плевать на среду!

Я погружаюсь, и притом

Быстрее – в пику Архимеду.

Я потерял ориентир,

Но вспомнил сказки, сны и мифы.

Я открываю новый мир,

Пройдя коралловые рифы.

Коралловые города…

В них многорыбно, но не шумно –

Нема подводная среда,

И многоцветна, и разумна.

Где ты, чудовищная мгла,

Которой матери стращают?

Светло, хотя ни факела,

Ни солнце мглу не освещают.

Всё гениальное и не-

допонятое – всплеск и шалость.

Спаслось и скрылось в глубине, –

Всё, что гналось и запрещалось.

Дай бог, я всё же дотону,

Не дам им долго залежаться.

И я вгребаюсь в глубину,

И всё труднее погружаться.

Под черепом – могильный звон,

Давленье мне хребет ломает,

Вода выталкивает вон

И глубина не принимает.

Я снял с острогой карабин.

Но камень взял – не обессудьте, –

Чтобы добраться до глубин,

До тех пластов – до самой сути.

Я бросил нож – не нужен он.

Там нет врагов, там все мы люди.

Там каждый, кто вооружён,

Нелеп и глуп, как вошь на блюло.

Сравнюсь с тобой, подводный гриб,

Забудем и чины, и ранги.

Мы снова превратились в рыб,

И наши жабры – акваланги.

Нептун – ныряльщик с бородой,

Ответь и облегчи мне душу:

Зачем простились мы с водой,

Предпочитая влаге сушу?

Меня сомненья – чёрт возьми! –

Давно буравами сверлили:

Зачем мы сделались людьми?

Зачем потом заговорили?

Зачем, живя на четырёх,

Мы встали, распрямивши спины?

Затем – и это видит Бог, –

Чтоб взять каменья и дубины.

Мы умудрились много знать,

Повсюду мест наделать лобных,

И предавать, и распинать,

И брать на крюк себе подобных!

И я намеренно тону,

Зову: – Спасите наши души!

И, если я не дотяну, –

Друзья мои, бегите с суши!

Назад – не к горю и беде.