Не забудь меня (ЛП)

Он поднимает брови, переводя взгляд с коробки на её лицо (наверное, она выглядит уничтожено, потому что он застывает и молчит). Он подступает на шаг ближе.

- Что-то не так?

- Нет, конечно, нет. Она прекрасна. – Джейн делает глубокий успокаивающий вдох и снова открывает коробку. Она старается не смотреть на то, что внутри, осторожно опуская коробку на кофейный столик рядом со стаканом воды. Старается не зацепиться взглядом за одинокий стебель (шипы заботливо срезаны) или кроваво-красные лепестки (ещё не раскрылись, но уже на пути к разрушению, потому что ничто не может жить вечно).

Одна-единственная роза.

И один лишь вид цветка грозит разбить Джейн как стекло.

- Я поставлю её в вазу после обеда, - говорит она. (Лгунья из Джейн никудышная, и ей не нужны выдуманные причины и фальшивые улыбки, но едва ли она может предложить ему что-то другое.)

Он смотрит на неё, и на его лице – отражение того же ужаса, что переворачивает её внутренности (и у неё плохо получается скрыть свой страх). Он не понимает. Смущение, сожаление и тревога врезаются в черты его лица, скрываются в смятённых тёмных глазах.

Она отворачивается, не глядя на него, (или на розу), и он следует за ней на кухню без единого слова.

Она вынимает из холодильника миску со шпинатом и бутылочку уксуса, из шкафа - пакет миндаля и сушеной клюквы и щипцы для салата из ящика. Она включает духовку и начинает накрывать на стол, пока он смешивает ингредиенты для салата (но кухня узкая, и они слишком близки, постоянно сталкиваются, и Джейн видит по складкам пиджака, как напряжена его спина, и ей приходится дотрагиваться до него каждый раз, когда ей нужна тарелка, ложка или чашка.)

Они долго работают в тишине, и когда духовка разогрета, стол сервирован, салат приготовлен, а вино – открыто, она набирается смелости, чтобы заговорить:

- Прости меня… за всё это, - говорит она. Он не задает вопросов, не любопытствует, но грусть в его глазах тяжело давит на её плечи, и тонкая линия его губ жалит как пощечина. Она смотрит на таймер на духовке, смотрит, как начинается обратный отсчет от десяти. – Я не люблю роз.

Румп подбирает кусочек шпината с кухонной стойки и бросает в мусорное ведро под раковиной. На таймере остаётся девять минут.

- Когда я была в подвале, - говорит она наконец, (и «подвал» звучит намного добрее, чем «психушка»), - Реджина приходила проведать меня. Она приносила розы для медсестры. Каждый год, чтобы ознаменовать годовщину моего заключения, она приносила розы и для меня.

Поначалу цветок был желанной переменой. Красное блестящее пятно в мире голубого и серого - прикосновение внешнего мира, что напоминало ей о солнечном свете (которого она никогда не видела), скользящем по бетонным блокам, о прохладном океанском бризе (которого она никогда не слышала), играющем в листьях на деревьях, и о свежескошенной траве (запаха которой она никогда не чувствовала) на лужайке у отцовского дома (потому что вся её жизнь была замкнута в пространстве из бетона и протекающих труб, и не было ничего, кроме этого).

Несколько коротких дней роза была прекрасна.

- Каждый год я отрывала лоскуток от своей сорочки, пропитывала водой и обматывала вокруг стебля, чтобы сохранить свежесть цветка как можно дольше, – она смотрит на таймер на духовке, лишь мельком осознавая, как сильно дрожит её голос и как судорожно кулаки сжимают полу кардигана, – но, в конце концов, она всё равно умирала, - говорит она тихо, - как умирает и всё остальное… а они оставляли её. На очень-очень долгое время.

На недели. Может быть, месяцы. Пока она не становилась неузнаваемой и чёрной. Пока она не становилась высохшей, мёртвой и прогнившей – груда лепестков и гниющий стебель в углу, привлекающий мух и выделяющий болезненный кисло-сладкий запах. (Пока через бесконечную вереницу лет вид свежей розы не стал вызывать у Джейн тошноту, потому что цветок означал, что она провела в сыром подвале ещё один год, потому что она узнала, что в конце концов роза, дайте лишь время, становится чёрной гнилью).

Возможно, ей нужно рассказать ему побольше, попытаться выразить ужас, вгрызающийся в грудь, объяснить, как она годами следила за тем, как единственная надежда на побег засыхает в углу темницы… но, возможно, он уже понимает, потому что он смотрит на неё с болью, и взгляд его глаз кажется твёрже гранита. (И она видит, как за его сожалением нарастает гнев, как напряжены неподвижные руки, как кривятся его губы, обнажая зубы.)

Но когда он заговоривает, его голос нежен:

- Я не знал, - говорит он так тихо, что она едва слышит его за гулом вытяжки над плитой, – прости меня.

- Ты не виноват, - говорит она.

Он подбирает трость со стула и делает шаг по направлению к гостиной.

- Я избавлюсь от неё.