Не забудь сказать спасибо. Лоскутная проза и не только

Это инстинкт какой-то, древнее́ единого Бога, древнее всех разночинных богов – оглянуться с опаской на неведомую, но всемогущую силу: вдруг подсмотрит, подслушает и сделает назло? Боже упаси! И голова сама поворачивается влево с ритуальным “т-т-т”, а кто-то стучит по дереву или скрещивает пальцы.

А уж если человек говорит: “Клянусь жизнью”, хоть и в шутку вроде бы… А бабушка, никуда от неё не денешься, она ведь и “Клянусь честью!” говорила, и очень даже всерьёз. А самое гневное, самое ругательное слово у неё было – “отвратительно”.

Самый лучший Новый год

Это было тридцать первого декабря в год моего двенадцатилетия. Папа сказал, что не успел купить нам с Танькой подарки и сейчас мы с ним пойдём и сами выберем, что хотим. Сперва мы отправились в “Детский мир” (это недалеко, пешком минут пятнадцать), и там шестилетняя Танька выбрала себе пароход – огромный, пластмассовый, белоснежный с красными мачтами и якорьками, очень красивый и совершенно бесполезный, у мамы такой ни за что бы не выпросить. Она его собиралась запустить летом в море, когда мы все поедем на гастроли с папиным оркестром… Я подозревала, что пароход ни в один чемодан не влезет и, скорее всего, останется дома, но зачем портить ребёнку праздник? Тем более, мы шагали уже назад по Кузнецкому Мосту, прямо к магазину подписных изданий.

И там продавался пятитомник Кассиля!!! И папа мне купил сразу четыре тома: фиолетовый, красный, жёлтый и зелёный, а на пятый, голубой, нам дали подписку и обещали прислать открытку. Это был роскошный, сказочный подарок! И мы шли домой ранним вечером, и вокруг был снег, никакой слякоти, снег и фонари, светящиеся окна и витрины. И я прижимала к груди новенькие книжки (не помню даже, позволила ли я их завернуть и перевязать или сразу схватила в охапку), а Танька – свой ослепительный пароход, а дома ждала ёлка, и мама с бабушкой накрывали стол…

2020

«Пляшет ложечка в тонком стакане…»

Пляшет ложечка в тонком стакане,
Над верандой редеет туман:
Это мама стучит каблучками,
Ярче солнца её сарафан.

От калитки свистят на три ноты:

Ми-до-ля, это имя моё,
Это папа, пораньше с работы —
То-то райское нынче житьё!

Здесь у нас не бывает ненастья,

По утрам половицы скрипят:
Это няня, Нанака, Настасья
Вносит мой невесомый наряд.

Это сосны ворчат, это ели,

Чтобы свой укротили размах
Раскладные, сквозные качели
И верёвочный белый гамак…

Что мне в этих чешуйчатых соснах?

Кем навеки в меня засмолён
Звон призывный коней трехколёсных
И студёный колодезный звон?

Кто мне задал назвать своё имя

И заполнить листок обходной:
Перечислить, сцепив запятыми,
Всё, что кончится в мире со мной?

«Медный кран, серебряная струя…»

Медный кран, серебряная струя,
раковина звенит.
Двое в кухне: бабушка Вера и я,
солнце ползёт в зенит.

Ковшик ладоней к струе подношу,

воду держу в горсти —
и честно размазываю по лицу,
что удалось донести.

– Раз, – объявляет бабушка, – два —

 но не считает до трёх,
 а произносит смешные слова:
– Троицу – любит – Бог…

Бабушка Вера не верит в Бога,

но слов удивительных знает много.
И я послушно в лицо плещу
и переспрашивать не хочу.

Вот эта свежесть и будет – Троица,

она уже никуда не скроется,
с лица не смоется, в кран не втянется,
в небесной кухне навек останется:

в просторной кухне с живой водой, с окном, где солнечный глаз, и с бабушкой Верой, ещё молодой, такой же, как я – сейчас.

Из Китая