Не знаю

Палата, где нас ждут, в самом конце коридора. Коридор недлинный, палат всего несколько. За одной из неприкрытых дверей я краем глаза цепляю – с ужасом и в то же время жадно пытаясь за долю секунды узреть все страдание жизни в умирании – конечности с обтянутыми кожей костями, с выпирающими суставами, сложенные, как у насекомого, угловато наколотого на булавку неумелой рукой. Навстречу нам из палаты выходит мальчик лет четырнадцати – здесь и взрослые, и дети? – впрочем, трудно сказать точно, может, ему и восемнадцать, высокий, худой, под глазами синяки, он широко улыбается при виде отца Владимира.

– Ну что, Серёж, кого там новенького налепил?

– Закончил чудище лепить! Александр Александрович забрал обжечь, скоро должен вернуть, через две недели. А теперь аленький цветочек леплю ему, чудищу. Большой цветок хочу вылепить, много лепестков. И раскрашу подглазурной росписью. Успеть хочу.

То есть это он хочет успеть до того, как умрет. Слепить. Цветок. Судя по всему, из глины. Здесь многие хотят успеть – написать книгу, выучить ноты, встретить день рождения или просто – дожить до утра. И кто такой Александр Александрович?

В палате пять коек. Отец Владимир со всеми здоровается, Николашка ему вторит, я бубню на заднем плане. Здесь лежачие больные. В углу, рядом с бабулькой, которую едва видно из-под одеяла, сидит довольно нарядная женщина средних лет, держит за руку, что-то переспрашивает. Дочь? Нет, просто помогает тут бесплатно. У нее у самой ребенок умер от рака. Часто такие помогают, им это нужнее, чем больным. Здешняя главврач считает, что для обычного человека, особенно молодого, работать здесь не по силам. Это противоестественно. Профессионалы медики – врачи, медсестры – испытательный срок работают бесплатно, испытание проходит не столько профессиональное, сколько душевное. Считается, что три года – предел, потом куда-нибудь в роддом, где всё про жизнь, про радость – ну, в идеале… Тоже, конечно, всякое бывает, однако уже есть с чем сравнить. Но многие работают подолгу, по многу лет, всю жизнь – как сама главврач, например. Они принимают людей, которые сначала без памяти от боли, в рвоте и язвах, потом – часто – веселы и почти бодры, но часто по-прежнему худы, некрасивы и злы, хотя больше не страдают. Почти… Пойдя хоть немного на поправку, они возвращаются к жизни. Так устроен человек: пока мы живы, нам кажется, что это навсегда. Даже на самом краю. Потом они перестают вставать с постели, а потом уходят, и кровать пустеет. Не работа. Таинство. Врачи – проводники: от боли и отчаяния – в мир и покой.

Женщина приносит таз с водой, собирается, похоже, помыть-обтереть старушку. Помочь, что ли? Пока отец Владимир готовится к исполнению своей миссии в другом углу, я подхожу к койке старушки, подхватываю одеяло, придерживаю сухое желтое тело в казенной рубахе, задранный подол, женщина-доброволец протирает бумажную кожу – складки, морщины, пятна, посередине спины, чуть правее, большая бородавка с длинным волосом. Бабулька что-то говорит, скорее лепечет, голос тонкий у нее, почти неслышный.

– Она что-то хочет?

– Нет, она практически в отключке, о чем-то своем все время.

Пока нарядная приводит свою подопечную в порядок, я отправляюсь вылить воду из таза. И чуть не роняю его посреди коридора. Душераздирающий вопль. Какого я никогда не слышала. Еще и еще.

– Новенькую бабушку привезли, боли у нее и пролежни. – Сестра спешит озабоченно мимо меня по коридору.

Адские боли, наркотические обезболивающие. Примечательно, что здешние больные не становятся наркоманами, не страдают галлюцинациями. В их организмах «вещества» выполняют совсем другую задачу. От боли люди хотят умереть и просят убить себя. Избавившись от боли, вспоминают о надеждах, ждут чуда и просят, чтобы их вылечили. Ведь мне больше не больно, может, вообще пронесет? А может, ошиблись? А может?.. Если на медицинской карте красная полоса, человек не знает. Вернее, не хочет знать. И ему не говорят.

Я возвращаюсь в палату, отец Владимир все еще у постели старика в дальнем углу. Дверь приоткрыта, и я вижу в коридоре высокого человека, без халата, длинные волосы, бородка, он шествует, неся на небольшом подносе глиняную фигурку, придерживая ее одной рукой. За спиной у человека рюкзак, из которого нетерпеливо выглядывает чей-то плюшевый нос и торчит тряпочная девичья голова с огромными нарисованными глазами. Наверное, это тот самый Александр Александрович, с которым Серёжа слепил глиняное чудовище, а теперь будет лепить аленький цветочек. Сказочник?

Исповедь и причастие тем временем подходят к концу. Отец Владимир уже накрыл голову старика своим зеленым золоченым «шарфом» – епитрахиль это называется, вспомнила, – и теперь этот жест показался мне наполненным смыслом и значением. Как будто защищал исповедавшегося, закрывая его от всего мира. Старик причастился и лег в подушку, закрыв глаза. Тихо-тихо. «Да жив ли он?» – подумалось мне при виде неподвижного рубленого профиля довольно грубого лица. Легкий пух на черепе, глаза, затянутые веками.