Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель

Джусти, которого негодование против прежних своих друзей дошло до высшей степени, утешал себя в падении своей партии злыми сатирами против новых администраторов, из которых одна, в особенности направленная против Гверрацци (Arruffapopoli – встрепыватель народов), заслуживает вполне внимания по силе таланта, колкости и меткости выражений…

Как всегда бывает в подобных случаях, мелкие журналишки стали в свою очередь нападать на павшего модерата. «Те, которые оскорбляют меня», – говорил Джусти своим приятелям, – «могли бы вспомнить, что когда я говорил, то им приходилось молчать».

Затем, вот что пишет он в это время одному из немногих, остававшихся у него друзей:

Мне поют Dies irae[451] – оно и кстати: я больше мертвец, чем живой. Надо мною смеются – оно и дело: я сам смеялся над другими. Но я не знаю, с чего взяли, будто я возбуждал к беспорядкам, чтобы свалить потом вину на народ, что я рта не раскрывал на трибуне без того, чтобы не обругать народ и т. п.

Идут до того, что заставляют подозревать: не запродал ли я себя кому следует…

Мое знамя – порядок и свобода, насколько нам под силу. Под порядком я разумею вовсе не мертвый порядок маршала Себастьяни и собачки Людовика Филиппа.

Затем, Джусти говорит о желании своем издавать журнал, который бы проповедовал его умеренную profession de foi. Не знаю, о каком журнале здесь идет речь? Всё о том ли, о котором говорено, или о каком-нибудь другом. Но только намерение Джусти издавать журнал никогда не осуществилось по его же собственной вине, или правильнее по вине его расстроенного здоровья.

После падения министерства Каппони, Джусти отказался от кандидатуры в депутаты, но несмотря на это был всё же таки выбран народом, знавшим только его деятельность, как поэта, и потому продолжавшего любить его, как будто он никогда и не был депутатом. Джусти отвечал на объявление ему исхода баллотировки в его пользу:

Я благодарю всех добрых людей за их привязанность ко мне, которую бы мне очень хотелось оправдать, хотя каким-нибудь полезным для них делом. Но мне очень горько, что дело идет так, а не иначе; пусть же засвидетельствуют, по крайней мере, что я делал всё, чтобы остаться дома. Я чувствую, что исполню очень дурно то, чего от меня ждут, частью по своей политической неопытности, частью же и по слабости здоровья, которое служит мне вовсе не так, как я бы хотел. Я всегда дурно чувствую себя, прожив зиму во Флоренции. – Но тем не менее fiat voluntas tua[452].

Вторичное пребывание Джусти в новой представительной камере не ознаменовалось, с его стороны, ничем сколько-нибудь замечательным. Должно предполагать, что прежде он поддерживал аристократические министерства более из-за личного доверия к лицам, составившим его, чем из твердо установившихся убеждений. На этот раз он не имел никакого определенного плана действий, и даже события сильно должны были поколебать его в его прежних политических верованиях… Еще до нового избрания своего, он написал сатиру в форме разговора двух: неподвижного и полудвижущегося, под заглавием Le piaghe del giorno (современные язвы) – затем, и до самого возвращения Великого Герцога, он не писал ничего.

8-го февраля 1849 г. была раскассирована, наконец, и эта камера. Установленный триумвират созвал новую, которая должна была выбираться всеобщей подачей голосов. Джусти и на этот раз был выбран; но отказался принять предлагаемое ему в третий раз звание народного представителя. Измученный физически и нравственно, он угасал очевидно…

Привожу письмо его к Марини, с которым с детства он был в очень дружеских отношениях. Письмо это тогда же было напечатано, в одном из флорентийских альманахов: