Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель

Мы тут колебались между республикою и возвращением к прежнему[453]. С одной стороны, горько отказываться от собственных убеждений и от собственного дела[454]; но с другой стороны, озабочивают сильно Тедески: они уже повернули к нам. Гверрацци – с ним и всё собрание – а с ним и весь народ – то храбрятся, то как будто готовы на переговоры, на мировую. Происки кружков, – люди продажные и беспокойные, а также немногие заблуждающиеся честные люди – стремятся к крайностям и отбивают возможность действия у Гверрацци, как прежде у Ридольфи и у Капони…

Я не хочу опять идти в депутаты. На этом настаивают; у меня там есть еще несколько друзей, которым мне не хотелось бы отказать: но и против совести поступить я не хочу и не умею. К тому же я рожден для того, чтобы быть в партере; те, кто меня гонят в ложу, хотят уничтожить меня. У меня такие фибры, что обыкновенно их ничем не возмутишь и не потрясешь; но едва взойду на трибуну, внутреннее волнение отнимает у меня возможность говорить и думать: чувствую, что много нужно сказать, а кончу тем, что ничего не скажу. Я не имею ни малейшего желания идти в собрание для того, чтобы бормотать всякий вздор, или стоять как столб, не говоря ни слова. Я уже ни на кого не сержусь, но я поотведал волчьих зубов, и с меня довольно. Время покажет, кто прав; я же себе не изменяю: чем был, тем я буду, как бы ни ругали мена за это… Разделим грех пополам, поставим надгробный памятник прошедшему, и больше прежнего будем друзьями…

Корона или Фригийская шапка – всё равно, а худшее для народа междоусобная неурядица.

Прощай.

Д. Джусти.

Флоренция 8 апр. 1849

* * *

Талант Джусти оборвался сразу, замер, словно нерв, прижженный разъедающей кислотой. Старчество, которым дышит уже приведенное выше письмо к другу, начинает одолевать его. Едва кончалось раздражение, еще поддерживавшее в нем страстность порывов и силу увлечения, он умолк. В его стихотворениях мы не найдем агонии охлаждающегося вдохновения, последней борьбы с смертью, на которую верный победитель всегда кладет свою тяжелую печать…

Отказавшись от дальнейшего участия в делах политических, Джусти доживает простым свидетелем событий, следовавших одно за другим с лихорадочной быстротой. Примирение, которым заканчивает он свое письмо к Лоренцо Марини, – ненормальное состояние его духа. В искренности его грешно было бы сомневаться. Но тем хуже, тем более тяжелое впечатление производит оно. Это предсмертная facies hippocratica[455] внутреннего человека, который смело принимал жизнь, со всей ее беспощадной борьбой, который увлекался, и иногда в разные стороны, но «не отдавал себя», а стоял крепко за то, что, под влиянием минуты, считал за лучшее свое достояние.

Как ни мало можно сочувствовать деятельности Джусти, как депутата, – грустно тем не менее думать, что его последние дни были отравлены хуже, чем зрелищем кровавой реакции 1849 г., каким-то раскаянием, сомнением в себе, готовностью принять на себя половину греха людей, которых он напрасно может быть, но страстно ненавидел, пока был живым человеком. Кто знает, как подобного рода уроки действуют на некоторые организмы, тот не примет за фразу слова Джусти о самом себе по поводу Dies irae, пропетого над ним уличными мальчишками…

Но еще раз оживляется он, как труп под влиянием гальванического тока. И роль гальванического тока разыграл на этот раз Радецкий.