Неаполь, любовь моя

Потом показывали какие-то районы города, волосы, спины и обгоревшие лица, потом опять районы, покинутые и тихие.

– Ты не видела ничего в Хиросиме, – сказал мужчина, и потом снова сцены страданий, огонь, грязные люди, ребенок стоит и плачет, развалины домов, на них сидят птицы, заброшенное и сгоревшее поле черного цвета, врач стаскивает пинцетом обгоревшую кожу с ноги ребенка.

– В Хиросиме снова вырастут цветы. Везде васильки, куда ни глянь, – сказала она, а в это время на экране появлялись новые кадры с обгоревшими трупами, опухшими от радиации, и Нина сильнее сжимала мою руку, а я сжимал ее руку.

Пустой глаз, глаз без глаза, женская рука на его плече. Клочья волос, выпадающие волосы, люди идут под зонтами, дождь, дождь из чудовищных рыб, и потом демонстрации, шествия, люди на улице.

– Как и ты, я тоже пыталась изо всех сил не забывать и в конце концов забыла, – сказала она, и город в одно мгновение становится обыкновенным, призрачным, бедным, но обыкновенным. Мы видим пруд с седла мопеда, потом другие части города.

– Я встретила тебя, и я помню о тебе, – сказала она. Потом продолжила: – Кто ты? Ты меня убиваешь, ты обо мне заботишься. Как ты можешь знать, что этот город создан для моей любви, как ты можешь знать, что твое тело привыкло к моему телу? Ты мне нравишься, так случилось. Ты мне нравишься, какая внезапная слабость. Какая сладость, ты знать не можешь. Ты меня убиваешь, ты обо мне заботишься. Ты меня убиваешь, ты обо мне заботишься. У меня еще есть время, я умоляю тебя. Перевари меня. Изуродуй меня до неузнаваемости. Почему не ты? Почему не ты в этом городе, этой ночью, такой похожей на другие, настолько похожей, что они друг от друга ничем не отличаются? Я тебя умоляю. Это безумие, что у тебя такая красивая кожа.

У меня потекла слеза. Потому что я подумал, что война закончилась и что я – это он, а она – это Нина, и мы оба выжили, а город – это Неаполь, и мы были там, мы живы и у нас обоих прекрасная кожа. Мы были вместе, и мы готовы к тому, чтобы жить и быть счастливыми.

– Великолепно, – сказал я ей. – Это было великолепно.

Она повернулась и у нее тоже глаза были на мокром месте.

– Ты растроган? – спросила она.

– Нет.

– Тебе скучно?

– Нет, – ответил я.

Фильм продолжался.

Он был японским архитектором, а она – французской актрисой, которая прилетела в Хиросиму на съемки в антивоенном фильме, играла медсестру там. Они оба были женаты, во время войны у нее был роман с немецким солдатом. Я подумал, что она противопоставит радости любви ужасам войны. Но потом немецкого солдата убили и война закончилась. Ее схватили и обрили наголо, семья, ради ее же блага, держала ее взаперти в подвале. Шли годы, бесполезные и долгие, как будто ненастоящие, пока она не встретила японского архитектора. Они провели вместе только одну ночь в Хиросиме, всего одну, потому что потом она уезжала во Францию. Меня заставило улыбнуться то, что, несмотря на спешную необходимость прожить ту малость, что была им отпущена, прошлое, как вода, сочащаяся между двумя стоящими рядом камнями, все еще течет, капля за каплей, и этот факт может все изменить.

Я много плакал на той сцене, где они сидели в баре на берегу реки. Блики воды плясали на их лицах. На столе стояли бутылка пива и два бокала. Мужчина и женщина говорили, сдвинувшись щека к щеке так, что их лица становились единым целым.

– Через несколько лет, когда я забуду тебя и в моей жизни произойдут другие события, похожие на эту историю, в силу привычки через несколько лет я вспомню о тебе как о забвении, как о самой любви. Я буду вспоминать об этой истории как о кошмаре забвения. Я знаю это, – сказал он ей.

– Ночь в Хиросиме никогда не кончится? – спросила она.

– Никогда. В Хиросиме никогда не кончится ночь.

– Как мне это нравится, – сказала она. – Город, где люди никогда не спят, хоть ночью, хоть днем. – И камера показала крупным планом официантку, уносящую пустую бутылку и грязные бокалы.

Бар закрывался, они смотрели друг на друга, потерянные и испуганные, потому что им было ясно – еще один кусок их жизни исчез навсегда.

Вскоре после этого фильм закончился. Обратно мы шли по лестнице, потом немного прошли по Форчелле и оказались на пьяцца Дуомо.

– Тебе понравилось? – спросила Нина.

– Очень понравилось. – Я понадеялся, что больше ничего говорить не придется, потому что чувствовал какую-то слабость.

– Почему? – все же спросила она.

Я ответил, что фильм мне понравился по многим причинам: из-за войны, из-за прошлого, из-за настоящего, из-за голоса актрисы, из-за того, что мы смотрели этот фильм вместе.

Мы подошли к виа дей Трибунали, и мне она напомнила длинную пещеру.

Свет из окон пиццерии освещал людей, толпящихся в очереди у входа. Мопеды объезжали нас со всех сторон, а мы шли. Я обнимал Нину за плечи.

– Через час мне надо уходить, – сказала она вдруг.

Мы спустились к Сан Грегорио Армено. Лавки презеппе были закрыты, но снаружи стояли помосты для лотков, ждали новый день.

– Пройдем по улице вместе, да? – спросила Нина.