Неаполь, любовь моя

Нина вышла из дверей, увидела меня и подошла быстрым шагом. Обхватила мое лицо руками и сжала. Поцеловала в губы так звучно, как будто мы были двумя персонажами из мультфильма.

Отстранилась и посмотрела на меня. Улыбнулась. Я увидел ее зубы. Они были маленькие, белые и ровные. Она была прекрасна, вся в белом. Белые брюки и белая рубашка.

– Мне позвонили раньше, пока я ждала поезд, – сказала она и потом сделала танцевальное па. Хлопнула в ладоши, обняла меня. – Завтра начинаем снимать фильм!

Поезд тронулся как раз в этот момент.

Краем глаза я видел, как мимо проезжает вереница вагонов, медленно, потом быстрее и быстрее, и я не понимал, что именно мы оставили в этом поезде, наверное, все, что у нас было и что могло бы еще случиться с нами. Все это уезжало от нас, вместе с поездом, радостное и печальное, безымянное, сваленное в кучу, ничего невозможно было рассмотреть в этой груде, состоящей из разрозненных предметов багажа. Мы заметим, что потеряли это, через неделю, через месяц, когда оно нам понадобится, снова и снова, тогда мы точно поймем, что именно исчезло. Но время ушло, как и этот поезд, прошло мимо, чтобы остаться где-то далеко. И мы больше ничего не сможем вернуть.

Гайола

Поединок взглядов был в самом разгаре. Но я был оптимистом и побился об заклад, что он подойдет к нам. Он прошел несколько метров, и я понял, что не ошибся. Он приблизился нетвердым и быстрым шагом, почти лихорадочным, обойдя пару пустых бутылок, забытых на асфальте. Свет фонаря делал его гигантом, Русский увидел его в полной темноте, как кот, и приготовился к бою. Было 8 августа, стояла жара, и к нам полз таракан.

Я взял у Русского стакан, пока он вышел с тараканом один на один. Русский поднял ногу и сильно топнул по асфальту. Мы оба услышали, как враг хрустнул под подошвой башмака.

– Огромный засранец, – сказал Русский, я вернул ему стакан. Ничего особенного.

Мы вышли из переулка и отправились на поиски хотя бы одного дуновения ветра. Я остался один. Нина улетела.

– Капри – плохая идея, туда моя тетка едет, – внезапно сказал Русский, снова возвращаясь к теме, которую мы не трогали несколько месяцев.

Я ответил, что мне все равно, и при этом не чувствовал ни грусти, ни разочарования, потому что у меня не осталось больше слез, чтобы оплакивать судьбу.

Мы остановились на пьяцца Сан Доменико, там было полно народа.

– А что тебя не устраивает? – спросил я.

Русский ответил, что не хочет говорить, пытается вообще об этом не думать.

Я предложил поехать на море, в Гайолу, там тоже можно было понырять. Он сказал, что поступить так – значит скатиться: после Капри ехать в Гайолу, от звезд к бесплатному пляжу Неаполя, – и всего-то за один год.

Я ответил, что привык постоянно скатываться.

– Завтра?

– Завтра нет, у меня дела с мамой, – сказал Русский.

– Послезавтра?

– Посмотрим.

Мы устали от площади и ушли. Останавливались, только чтобы поздороваться с людьми, которых я никогда раньше не встречал, это были знакомые Русского. Он держался с ними приветливо, хоть и отстраненно, как будто думал о чем-то другом. Выглядел очень элегантно, несмотря на жару, которая иссушала все вокруг и наполняла воздух страданием.

Мы вошли в бар и сели там, куда доставал воздух из вентилятора.

Нина временами словно глохла.

Я говорил с ней, а она не отвечала. Она работала, и мы редко виделись. При встрече говорили о ее работе и о том, что я начал писать роман. Она курила и смотрела на свои ногти. Когда не курила – смотрела на меня, но это ничего не меняло. Я не сдавался. Искал волшебное слово, которое заставит ее снова влюбиться в меня; я не хотел ее терять – я ничего другого в жизни не видел. Я искал и искал правильное слово, но нигде не мог его найти. Мне казалось, что последнюю приятную вещь, которую припасла для меня жизнь, она уже мне подарила, а теперь ничего не остается, как выбросить подарок на свалку. Я смотрел на Нину в отчаянии, молча. Я пользовался этим, зная, что у меня больше не осталось удачи, и Нина казалась мне такой юной, гордой, уверенной в своем будущем, даже не в том, что именно с ней произойдет, а в том, что ей предназначено свершить великие дела, а не просто прожить жизнь заурядным обывателем.

Я же, наоборот, чувствовал себя как гвоздь в стене.

Я хотел сказать Нине, что никто не полюбит ее так, как люблю я, и что только поэтому она должна навсегда остаться со мной.

Я сказал ей это. Не сработало.

Я был для нее прошлым.

– Есть мнение, что неаполитанцы говорят только в давно прошедшем времени, но это не так, – сказал я Нине. Мы сидели на лавочке, я был одет в серую рубашку, а она в юбку, едва прикрывающую колени. – Я думаю, это потому, что они видят прошлое, настоящее и будущее как одну линию, все эти времена для них существуют одновременно, и поэтому они знают, что ничто на самом деле никогда не меняется.

Я читал «Бойню № 5», нашел книгу на сиденье в вагоне Куманы, и там была эта мысль о времени.

– Они выбирают давно прошедшее время только для того, чтобы иметь что-то, на что можно опереться. Чтобы придать себе сил, – сказал я.