Небеса

В этот миг Лидия Михайловна была недосягаемо высока, и я гордилась ею — она одна из всех вступилась за Сашеньку, и вся она, от волос, обесцвеченных долгими парикмахерскими издевательствами, до широких больных ступней, с трудом втиснутых в черные туфли, негодовала и кипела, как позабытый на плите суп. Голос у Алешиной мамы был самый что ни на есть средиземноморский — кажется, так называют хриплые, басовитые тембры итальянок и гречанок: подобным голосом очень удобно ругаться. Лидия Михайловна вряд ли бывала в Греции, а голосом таким разжилась в регистратуре детской поликлиники, где честно отработала двадцать четыре года. Теперь же она трудилась директором продуктового магазина и, честное слово, могла бы отвесить Бугровой с полкило куда более резких словечек, но не над гробом же, нет, не над гробом… Бугрова не подумала отозваться на этот клич: прямая мясистая спина была гордо вынесена из зала, никто даже не обернулся на подбоченившуюся, злую Лидию Михайловну.

Чуть раздосадованная сбоем церемонии бархатная священница предложила нам проститься с Александрой Евгеньевной Ругаевой. Я чувствовала близкое пламя крематорских печей и не хотела пускать сестру к языкам огня. Моя старая вражница смерть подмигивала из-за плотно запечатанных дверей, в сторону которых мы все старались не смотреть — я тоже не смотрела, но знала: она там, потирает жадные сухие руки.

Я не знала, почему Сашенька так яростно настаивала на кремации. Возможно, причиной был очередной космейский бред — сжигание тела расчищает дорогу к небесам. Первый раз в жизни я представляла небеса не призрачно-голубыми, но лютого синего цвета. Вращаются белые звезды, переглядываются планеты, и на орбите одной из них сидит моя сестра, свесив ноги в густую космическую ночь.

…Мы прощались с Сашенькой, неловко прикасаясь губами к ледяному лбу. Сильный и душный запах хризантем спорил с запахом сладкой умершей плоти. В нише открылись дверцы, и гроб въехал в них ловко, как автомобиль в привычный гараж. Дверцы закрылись, священница склонила голову, и все побрели к выходу, пытаясь не думать о том, как начинается пир голодного пламени.

Глава 36. «Возлюбленные ревнители благочестия»

Артем после той вечерней исповеди долго не мог собрать мысли и силы вместе — все разбегалось в разные стороны, как у сумасшедшего.

Он еще накануне видел, что с Верой плохо, но боялся спрашивать: ей, чем дальше, тем больше, требовались доказательства собственной обособленности. Поначалу Артема это обижало, но со временем он привык, вправду поверил, что жена у него сильная и в его поддержке не нуждается. В силу сиротства у него не было других примеров перед глазами.

Все же как он молился в ту ночь! Все свои силы, внимание и любовь отдавал, и самому казалось, что никогда прежде не знал такой молитвы, не ведал, на что способен. Вера пришла поздно, не в себе, сразу легла спать, а он молился до самого утра, пока глаза не закрылись, как книги, но, кажется, Артем продолжал молиться даже во сне…

…И все равно не мог предвидеть, чего вымолит назавтра. Исповедуя жену, Артем понял многое и про Веру, и про себя самого. В минуту слабости, когда попросил отпустить его, она вдруг резко проявилась перед ним той самой Верой, которую он полюбил семь лет назад, — сероглазой девочкой с открытым сердцем. Сердце Артем так и не смог принять, вернул подарок обратно.

Он сам во всем виноват, думал Артем, и только Верино благородство вытягивает их из болота. Теперь он чувствовал острую благодарность к жене, просто изнывал от желания помочь ей, сделать для нее все, что она только пожелает.

В ближайшие дни Вера перебралась к родителям, вернее, в их пустой городской дом — те так прочно вписались в деревенскую жизнь, что даже и размышлять не желали над возможностью вернуться в Николаевск. Вслух Артем обещал, что к лету — не позднее — освободит квартиру, про себя же знал, что это случится намного раньше.

У них осталось еще нечто общее: пусть ни Вера, ни Артем не обещали друг другу выяснить правду — какой бы она ни была, но каждый собирался это сделать. Вера больше всего опасалась, как бы правда не просочилась между пальцами, не ушла бы в прошлое — как вода в пересохшую почву. Артем никакими опасениями не мучился и решил разворошить тлеющие угли — тем более тлели они недолго: занимался новый костер.

Артем знал за собой склонность к мистике, он во всем и слишком часто пытался разглядеть скрытый смысл или предзнаменование, он чаще других считал искушением вполне обычные события, а уж теперь его растравленная душа окончательно сорвалась с места. В том своем состоянии он больше навредить мог, чем помочь, и потому сдерживал себя, стреноживал как мог. Служить он, впрочем, стал совсем иначе, опасаясь любой небрежности будто самого серьезного преступления.