Небеса в смятении

Все, что я делаю, не имеет никакого смысла, если дом горит. Тем не менее, даже когда дом горит, необходимо продолжать, как и раньше, делать все с осторожностью и точностью, возможно, даже в большей степени, чем раньше, – даже если никто этого не замечает. Возможно, сама жизнь исчезнет с лица земли, возможно, вообще не останется никаких воспоминаний о том, что делалось, к лучшему или к худшему. Но нужно продолжать, как и прежде: менять что-то слишком поздно, времени не осталось⁸¹.

Следует отметить двусмысленность в аргументации Агамбена: «дом горит» из-за пандемии (и/или климатического кризиса), или он горит из-за того, как мы (чрезмерно) реагировали на реальность пандемии? Он пишет: «Сегодня пламя изменило свою форму и природу, оно стало цифровым, невидимым и холодным – но именно по этой причине оно еще ближе и постоянно окружает нас». Эти строки звучат явно по-хайдеггеровски, относя главную опасность к тому, как пандемия укрепила способность медицинской науки и цифрового контроля регулировать нашу реакцию на пандемию.

В последнем абзаце своего текста Агамбен допускает возможность появления новой формы постчеловеческой духовности:

«Человек исчезает сегодня, как лицо на песке, стираемое волной. Но то, что занимает его место, больше не имеет мира; это просто голая жизнь, без голоса и без истории, отданная на милость расчетов власти и науки. Но, возможно, только начавшись с этого разрушения, однажды постепенно или внезапно сможет появиться нечто другое – не бог, конечно, и даже не другой человек, а пожалуй, новое животное или иная живая душа».

Агамбен ссылается здесь на знаменитые строки из «Слов и вещей» Фуко о том, что фигура гуманиста исчезает, словно смывается волнами фигура, начертанная на песке. Можно сказать, что мы фактически вступаем в постчеловеческую эпоху, вызванную не только пандемией и другими катастрофами, такими как глобальное потепление, но и цифровизацией нашей жизни, включая прямой цифровой доступ к нашей духовной жизни, что подрывает основные координаты нашего человеческого бытия. Так каким же образом можно заново изобрести (пост-)человечество? Вот один намек: выступая против ношения защитных масок, Агамбен косвенно ссылается на Левинаса, в частности на его утверждение о том, что «лицо говорит со мной и тем самым приглашает меня к отношениям, несоизмеримым с осуществляемой властью», поскольку лицо является частью тела Другого, через которую просвечивает бездна неуловимой Инаковости Другого⁸². Очевидный вывод Агамбена состоит в том, что, скрывая лицо, маска скрывает саму неуловимую бездну, которую отражает человеческое лицо… Неужели? На это утверждение есть четкий фрейдистский ответ. Фрейд прекрасно знал, почему во время психоаналитического сеанса (когда все становится серьезным, т. е. после так называемых предварительных встреч) пациент и аналитик не смотрят друг другу в лицо: лицо по своей сути является ложью, абсолютной маской, и аналитик откликается на бездну Другого, не видя его лица.

Принять постчеловечество как вызов – наша единственная надежда. Как это формулирует Николь Барриа-Асенхо в названии своей будущей книги, вместо мечтаний о «возвращении к (старой) нормальности», мы должны участвовать в трудном и болезненном процессе построения новой нормальности. Это строительство – не медицинская или экономическая, а глубоко политическая проблема: мы вынуждены заново изобретать всю нашу социальную жизнь.

23. «Великое обнуление?» Да, пожалуйста – но только настоящее!