Небеса в смятении

Двумя крайними примерами тупика сегодняшних радикальных левых может служить длинный содержательный телевизионный диалог между Пикетти и Аленом Бадью¹⁶⁵. Идея Бадью – это концепция кочевого пролетария, становящегося новой глобальной революционной силой за пределами парламентской демократии и национального государства, уничтожающей капитализм. По мнению Бадью, мы должны выйти за рамки демократии, какой мы ее знаем, и перейти к новому революционному интернационализму. Предложение Пикетти не менее утопично, хотя и кажется прагматичным поиском решения в рамках капитализма и демократических процедур.

Есть и третья мечта – о возрождении местной демократии, которая, по моему мнению, даже хуже, чем предложения Пикетти и Бадью. Сегодняшние практики «прямой демократии», от фавел до «постиндустриальной» цифровой культуры, вынуждены опираться на государственный аппарат. Их сохранение зависит от плотной структуры «отчужденных» институциональных механизмов. Откуда берутся электричество и вода? Кто гарантирует верховенство закона? К кому мы обращаемся за медицинской помощью?.. Чем больше сообщество самоуправляется, тем более гладко и незаметно должна функционировать эта сеть. Возможно, нам следует изменить цель освободительной борьбы с преодоления отчуждения на обеспечение правильного вида отчуждения – как добиться бесперебойного функционирования «отчужденных» (невидимых) социальных механизмов, поддерживающих пространство «не-отчужденных» сообществ? Именно это делает государство всеобщего благосостояния таким привлекательным: мне не нужно помогать бедным самостоятельно, так как анонимный государственный аппарат делает это за меня, позволяя мне избежать столкновения с отверженными и обездоленными лицом к лицу.

Итак, еще раз, почему я до сих пор цепляюсь за проклятое название коммунизм, если знаю, что коммунистический проект XX века провалился, породив новые формы убийственного террора? Позвольте мне начать с того факта, что мы живем в эпоху, пронизанную апокалиптическими перспективами – существует множество, настоящая антиномия апокалиптических угроз. Уточню: когда я говорю об апокалиптических угрозах, я полностью осознаю, насколько неоднозначна и сложна эта область, и что лишь тонкая грань отделяет верное восприятие реальных опасностей от фантастических сценариев глобальной катастрофы, которая нас ожидает. Есть особое удовольствие жить в преддверии конца времен, в ожидании катастрофы, и парадокс заключается в том, что, зацикливаясь на предстоящей катастрофе, мы избегаем реальной встречи с ней. И я воспринимаю коммунизм не как решение наших проблем, а как (по-прежнему) лучшее название, позволяющее нам правильно понять те проблемы, с которыми мы сталкиваемся сегодня, и наметить выход из них.

Мы находимся в интересном поворотном моменте, которому обрадовался бы Гегель. В последнее десятилетие или два «конец истории» по Фукуяме (когда мы уже имеем наилучшую возможную социальную формацию) превратился в ее апокалиптическую версию – мы еще не в конце истории, но приближаемся к концу в виде апокалиптической катастрофы… Есть формальная особенность, остающаяся неизменной в обеих версиях «конца»: ощущение бессрочного затягивания. Мир Фукуямы – это мир, в котором не происходит ничего великого или нового, жизнь просто продолжается с локальными улучшениями (такой мир Александр Кожев назвал миром снобизма); и апокалипсис тоже всегда почти здесь, поскольку мы находимся в неком лимбе, конце времени, переживаемом как невозможность финала. Мы привыкли к такой ситуации в искусстве (которое умирает уже более века) и философии (которая, начиная с Гегеля, отрекается от себя, преодолевает себя). В обоих случаях смерть приводит к необычайной продуктивности и распространению новых форм, как будто истина смерти есть некое странное бессмертие.