Небесные тела

Придерживая поднос рукой, чтобы он не давил всей тяжестью на голову, Зарифа миновала делянки и вышла к краю пустыни. Она на минуту остановилась, чтобы отдышаться. У огромного белого камня, местоположение которого Зарифа хорошо знала, она опустила поднос на землю и присела на колени. Вытерев полой пот, она позвала своим гулким голосом: «Бакиа! Дух Бакиа! Тебе угощение, а нам оставь пищу нашу. У вас одна доля, у нас другая. Вот вам со стола роженицы Мийи, дочери Салимы. Обходите нас стороной! Не трогайте ее, не губите ребенка!» Зарифа поднялась на ноги и проделала тот же путь до аль-Авафи. Сюда же она приходила два дня назад, чтобы увести беду от жены своего сына и новорожденной внучки. Наведывалась она к камню и раньше, и каждый раз ее мольбы были услышаны. Ни при Зарифе, ни при ее матери, тоже приносившей дары женскому джинну, Бакиа не проявляла гнева. «Если не считать того случая, когда на мать Абдуллы навели порчу», – вздохнула Зарифа. Она-то хорошо знала характер Бакиа, охотившейся за каждой роженицей, которая не прикормит ее, ведь свои знания Зарифа получила от матери, а та от своей матери, ее бабки. «Бедняжка! Помилуй ее душу! Никому вреда не сделала за свою жизнь, жила, что птаха Божья, да люди жестоки. Дала жизнь Абдулле, а из него ничего толкового не вышло. Разве мужик позволит жене так назвать ребенка? Да что говорить! Сказано: порицателя и проклянут! Да и у моего сына в семье кто ребенку имя давал? Мужики совсем бесхарактерные стали. Таких, как Сулейман, теперь днем с огнем не сыщешь. Клянусь Аллахом! Перевелись мужчины, как торговец Сулейман, как шейх Саид… Мать моя, да помилует Аллах твою душу! Если б ты видела, что сей день творится!»

Мать Зарифы за глаза называли «бамбучиной» за стройность и высокий рост, а настоящее ее имя было Паучиха. Отец ее, исстрадавшись от бесконечного выбора имен для каждого из своих многочисленных детей, которое не должно было совпадать с именами шейхов и даже господскими именами, не придумал ничего лучше, чем прозвать дочку Паучихой. Так и прижилось.

Еще не достигнув пятнадцати лет, Паучиха стала притчей во языцех и живым назиданием всем и каждой, рабыне или хозяйской дочке, если кто из них вздумает отвергнуть мужа. Шейх Саид посадил ее под замок в клетке в крепости за то, что она отказалась ложиться в постель с его рабом Насибом, за которого он ее выдал. Паучиха просидела в клетке несколько месяцев. Днем ей приносили еду, а ночью к ней наведывался муж. Когда народ стал возмущаться ее ежедневными воплями, а Насиб заявил, что он уже не в силах каждый вечер привязывать ее за руки и за ноги к ржавой кровати и затыкать рот своим мусаром, чтобы добиться исполнения супружеского долга, Паучиху освободили. Она вышла из заключения беременной своей единственной дочерью. Когда она родила ее сама и самостоятельно смогла перевязать пуповину, решила, что станет повитухой не хуже, чем Марея, и будет принимать на руки господских наследников.

Люди в аль-Авафи и не догадывались, что за ее суровым взглядом на черном лице скрыта огромная жажда жизни. Не знали они и о том, что эта скупая на слова женщина на самом деле исполняет роль «большой мамы» в обрядах зара, которые совершаются каждый месяц в пустыне за пределами аль-Авафи, вдали от делянок.

Абдулла

Благодарю тебя, стюардесса-красотка! Апельсиновый кейк был чудесный, хотя из всего сладкого, свитс, как говорит Лондон, нет на свете для меня ничего вкуснее, чем традиционные оманские угощения. Когда в большом доме отца собирались гости и подавались сладости, я заворачивал щедрый их кусок в страничку из школьной тетради и относил учителю Мамдуху. Попробовать их самому удавалось не всегда. Сперва сладости разбирали старшие, а такой мелочи, как я, надлежало скрывать даже желание полакомиться, тянуть руку впереди взрослых тем более запрещалось. Частенько, когда очередь доходила до меня, поднос уносили, и я терял всякую надежду на десерт. Сестра отца запирала остатки в шкафу, а попросить ее открыть дверцу я не смел. Однако Зарифа, помня об учителе Мамдухе, прятала ради меня кусок, чтобы в конце года я принес аттестат изумрудно-зеленого цвета, бумажку, в которой она не понимала ни слова, но на которую не могла налюбоваться.