Небо молчаливое

Следующими пришли девочки-подростки чуть младше Луи. Они улыбались смущенно, разглядывали карты, попросили потрогать кварц. Поинтересовались: «А правда ли, правда ли она, Эмма, не отсюда?». Эмма подтвердила, разжигая ещё большее любопытство. Они спрашивали о будущем, искали определённости. Хотели свалить куда-нибудь с Южной, от родителей, от фабрик, торговцев, вездесущих птиц вечнозелёных предосенних неменяющихся садов.

Эмма разложила по три карты для каждой, дважды простой расклад, а потом послала мальчика за кипятком и чашками, и принялась вытягивать из колоды старшие арканы. Таро, как многие древние практики, вмешало в себя мономиф – каркас всех человечьих историй, часть коллективного бессознательного, этим оно в когда-то и приманило аспирантку-Эмму.

Мальчик приволок чайник с таким видом, будто поймал дракона. Поставил чашки, белые с желтым налётом от заварки, совсем не волшебные. Эмма вытянула из сумки самодельные пакетики с душистым сбором. Оказалось, на Верне чайные пакетики изобретать не спешили – слишком много расходников, проще в чашку травы насыпать.

Все трое – кверентки и мальчик зачарованно глядели, как вода обращается в духмяное золото, почти что солнце пить.

На следующем мужичке Эмма совсем забылась: чужие тяготы, привычные запахи, весомость собственного голоса вычистили поликлиничные ужасы и белизной больше не пахло, и место укола под рубашкой не ныло. А главное о результатах пока можно не думать, а значит и не тревожиться. Люди приходили, складывали в деньги в шляпу, шляпу тоже выдумал Луи, он путал всё на свете: гадалок и фокусников, звёзды и луны, морковь и свёклу, а идеи его выстреливали одна за одной.

Южная напоминала Эмме нескончаемый старообрядческий, вероятно ещё языческий, праздник урожая. Здесь всегда было вдоволь еды, громадный овощной рынок был не меньше половины Портовой, сотни маленьких ресторанов, сети больших ресторанов, кофейни, питейные, винодельная и старый пивоваренный завод, несколько лет назад переделанный в художественную галерею. В галерее обычно давали балы раз в год. Бал колонистов. Рогач и пара ребят с экспедиции были там, ещё тогда, когда всё не закончилось, а только-только начиналось большим космическим приключением, до жути романтическим, невероятно высокооплачиваемым. Эмма не пошла, она любила приключения и космос, и деньги, но скопления людей не любила. Ей и без того было тесно среди двадцати человек в не запертом, но ограниченном корабельном мирке. Ей бы хватило Дэвида и Рогача и интересной работы, которой было тогда ровно столько, чтобы к вечеру приятно устать и смотреть с Дэвидом сериалы, которые дома смотреть не успевалось. Ни машинного, ни тревожных часов в рубке, только та работа, ради которой Эмма училась и летела сюда сквозь мириады звёздных километров. Не надо гайки крутить. Хотя она сейчас не так уж и часто крутила гайки. Гаек именно гаек, металлических шестиугольничков, почти звёздочек, почти; на корабле было немало, ну точно не мало, по-другому просто и быть не должно, но держались они плотно и крепко, в машинном стоило следить не за тем.

И всё-таки Южная была осенью, была людской памятью об осени, была лучшим, что есть в осени: кармином, пурпуром, переливом оранжевого, легкой дымкой перед закатом лавандо-невесомой, паутинкой над синью, золотой патиной, тыквами и шарлоткой, горячим и пряным. Была летом, которое ещё не случилось, уже отгремело, не проронив ни звука июльских громовых раскатов. Была зимой самой белой и снежно, которой ещё не будет, вообще не будет, никогда не будет, потому что времени на Верне на самом деле нет. Есть только память о времени. Всё кругом – это память колонистов, но тех, что придут на бал, а тех, что уже никуда не придут. Ожившая густо-оранжевая, карминовая, пурпурная, тыквено-пряная, покрытая золотой патиной людская память.

III

Складывалось ощущение, что по рынку они уже не меньше часа шатаются и всё без толку. Луи то к одному старику подойдёт, то к другому и с каждым минут по десять терпится и, если б по делу ещё!

– Какого мы тут вообще время теряем?

– Мы не теряем. Мы ждём. И алиби нарабатываем, – добавил Луи шёпотом и снова в ряды нырнул. Константину оставалось лишь следовать за ним.

Рынок дышал и жил своей особой рыночной жизнью не самой чистой, ох, не самой: Константину приходилось следить, чтобы не вляпаться во что-нибудь подозрительно вязкое и пахучее. Рынок шуршал, шептал, кричал, громыхал тележками, предлагал, торговался, выменивал.

– Давай Эмме заколку купим? У неё сломалась, – предложил Луи, просачиваясь между стойками с вялой рассадой.

Фет говорил, что пацан вырос в таком месте, до шестнадцати лет воровал и побирался. Скитался в торговых шаттлах между станциями. Не позавидуешь такому детству. Луи вернулся с тремя похожими деревянными заколками-гребнями длинными и очень острыми, можно и в глаз воткнуть, если потребуется. Эмма оценит.

– Ты же одну хотел?

– Одну и купил, – улыбнулся Луи.

– А эти?

– А эти… – Луи отвернулся.

– Стащил?

– Мм… – он помрачнел. – Привычка, – буркнул тухло. – Хочешь верну?