Небо памяти. Творческая биография поэта

Ну что с того, что я там был.
Я был давно, я все забыл.
Не помню дней. Не помню дат.
Ни тех форсированных рек.

(Я неопознанный солдат.

Я рядовой. Я имярек.
Я меткой пули недолет.
Я лед кровавый в январе.
Я прочно впаян в этот лед —
я в нем как мушка в янтаре.)

Но что с того, что я там был.

Я все избыл. Я все забыл.
Не помню дат. Не помню дней.
Названий вспомнить не могу.

(Я топот загнанных коней.

Я хриплый окрик на бегу.
Я миг непрожитого дня,
я бой на дальнем рубеже.
Я пламя Вечного огня
и пламя гильзы в блиндаже.)

Но что с того, что я там был,

в том грозном быть или не быть.
Я это все почти забыл.
Я это все хочу забыть.
Я не участвую в войне —
она участвует во мне.
И отблеск Вечного огня
дрожит на скулах у меня.

(Уже меня не исключить

из этих лет, из той войны.
Уже меня не излечить
от той зимы, от тех снегов.
И с той землей, и с той зимой
уже меня не разлучить,
до тех снегов, где вам уже
моих следов не различить).

Но что с того, что я там был!..

(Письма Катерине, или Прогулка с Фаустом, 1981)

Встречи

Гостиная на даче Е.А. Евтушенко в Переделкино.

Рассказывает Евгений Евтушенко:

Я помню наши необыкновенные приключения с Юрой в Сибири, когда я приехал в 54-м. В Сибири была одна машина, это легендарная была машина. Эту машину ребята, солдаты захватили с фронта, с берегов Эльбы. Когда они братались с американцами и пили виски и водку из горла и обнимались в воде, американцы просто спьяну – да не только спьяну, а от эйфории победы, – подарили этим ребятам «Амфибию» в хорошем состоянии. Военная, она уже походила, и были пробоины от пуль, но все-таки она была в хорошем состоянии. И каким-то чудом – на эйфорию победы все сходило, – они прямо с берегов Эльбы доехали до Иркутска. Это были ребята совершенно не связанные с поэзией, фронтовики такие же, как Юра, – лихие, отчаянные, сорвиголовы. И что мы только ни творили на этой «Амфибии»! Вы знаете, мы плюхались, разбегались просто с горы, на ней можно было прыгать даже, мы с горы как-то плюхались туда, и она выныривала. Даже погружалась вся, а потом выныривала. Вот представьте себе. Это было что-то феерическое, когда мы на ней разъезжали… А потом я помню, у нас было очень хорошее настроение, у Юры как раз книжка вышла новая. Я какие-то свои стихи читал, мы просто останавливались на улицах с этой «Амфибией» – и Юра, и я; его знали, меня знали меньше тогда: он был примечательным, первым иркутским поэтом, – и просто читали стихи. И у нас была канистра спирта, и мы всех угощали, кто подходил, кто хотел к нам присоединиться. Это была какая-то сказка, это не было вульгарным пьянством, это была настоящая русская гульба. Может, подобной эйфории я не испытывал, я тоже как будто чувствовал, что я на этой самой «Амфибии» доехал тоже аж с берегов Эльбы вместе, сюда, на свою Родину. Это незабываемо. Я ужасно расстроился, когда однажды приехал, узнал, что все-таки всему приходит конец и машину эту наконец-то порезали на куски. Так жалко было, ее нужно было оставить в музее навсегда.

Квартира в Москве

Рассказывает Олеся Николаева:

Первая встреча моя с Левитанским была очень давно, я была ребенком. Он дружил с моими родителями, и я помню, что он приходил со своей первой женой Мариной на день рождения к моей матери, – она очень высоко его ценила, и папа очень его уважал. Я видела, что это поэт воочию.

…Сначала я к нему относилась как ребенок к другу родителей. Потом, когда я стала писать стихи и была начинающим поэтом, он был уже мэтром, я его очень любила. И к нему относилась как к мэтру, и он мне очень помогал. Он написал мне рекомендацию в Союз писателей. Или еще было принято писать такие маленькие предисловия к подборкам стихов… Потом в трудную минуту, – когда у меня были маленькие дети и я бедствовала страшно, моего мужа не принимали на работу, он был не комсомолец, – Левитанский доставал мне переводы в издательстве «Художественная литература», и я переводила. В общем, он просто спасал таким образом.