Неболочь

Глядит на волглые дома река водонапорным взором.
Тень утонувшего забора, как тень минувшего сома…
Ульянов-Ленин – в шалаше, сижу в палатке на разливе,
Мой остров (лодка Фаберже привязана к мочальной иве)…
В пустопорожней голове – не план рабочего восстанья.
Вельбота рубчатый вельвет… Приплыл сосед без опозданья.
С ним «литра» водки, хлеб и лук, сырок, подушечки-конфеты,
Соль, перец, сигареты «Друг», на всякий случай – сигареты
«Аврора», крепкие, как ром, который продают в нагрузку
(Мы ром и с одури не пьём – тем более, переводить закуску?).
Пришвартовалась детвора – рыбодобытчики за пайку.
Кто сучья пилит для костра, кто продевает в обечайку
Свинцовую пеньковый шнур, кто перетряхивает сети…
Мы объявляем перекур, чему обрадованы дети.
Расчёт: по жереху на нос; плотвы, язей – бери, сколь хочешь…
Обширен стал Моложский плёс: не облетишь, не обхохочешь.

Прошло полжизни… Наяву гляжу на паводок с откоса.

Я жил, теперь ещё живу, ругая мертвенное плёсо,
Систему шлюзов, мудаков-мелиораторов, свободу…
Реке не хватит рукавов, чтоб слёзы утереть народу.

Лабискви

Как посиневший подбородок (я на рыбалке день-деньской),
Посыпав снегом околоток, нависла туча над рекой.
Во льду просверленные дыры – кругом, как заячьи следы,
Дуршлаг, охотничьего тира мишень, кротовые ходы.
Мне странно, сонную мормышку подлещик нежно теребит,
Так, пенкой поднимая крышку кастрюли, молоко кипит.
Перерыбачился, морозом стянулась лунка, и рука
Ошпарилась – не о мимозу – о ручку кружки молока?
Внезапно помутнел рассудок, я, продираясь через лес,
Увы, не помнил время суток, стуча зубами полонез.
На соснах, елях – вместо шишек – дрожа, топорщились ерши,
Цепляясь за набор мормышек, как будто за волосы вши.
Я ел их, мёртвыми губами шептал: «Лабискви»… – (без ума),
И сердце, превращаясь в камень, тащило в прорубь, как сума.
Потом погонщик маламутов и – в лихорадочном бреду —
Лабискви, снега перламутр, орава орков на Ski Doo…
Холодный Доусон, в салуне я сыплю золотой песок
Лабискви между полнолуний и виски делаю глоток…

Ваня