Небосвод несвободы

Зима, куда ты без руля и без ветрил?
Агата Кристи убивает негритят.
В бетон растерянно вмерзают города…
Коты хотели бы на юг, но не летят,
поскольку аэродинамика их крыл
несовершенна. И не деться никуда.

С той стороны входных дверей свистят ветра;

треть суток — сумрак, дальше время темноты,
непостижимое ни сердцу, ни уму.
Коты пружинят мускулистые хвосты,
коты могли до середины бы Днепра,
но дальше вряд ли. Дальше камнем, как Муму.

А ты сиди, глотай бурбон, года вини

за серебро, что истончилось у виска,
за сонный разум, не наживший своего.
На подоконниках, ссутулившись слегка,
сидят коты, и гармоничней, чем они,
нет в этом мире никого и ничего.

В большой трилогии пошёл последний том,

на перспективу наплывает душный смог.
Уже не сбудется, о чем мечталось встарь…
Когда б судьбу я попросить о чём-то мог:
реинкарнация, позволь мне стать котом,
в котором время застывает, как янтарь.

Иллюзии

Ты понимаешь, милая Аннетт:
в бутылках навсегда остались джинны.
Расшатаны, как старые пружины,
иллюзии, без коих жизни нет.
Уходят в небо снежные вершины,
а мы остались на земле, Аннетт.

Ты понимаешь, милая Жаклин:

факир был пьян, и фокус вышел плохо.
Безумная, как Норман Бэйтс у Блоха,
глянь, до мышей дотрахалась эпоха,
и — комом первый и последний блин.
Мы временем отвергнуты, Жаклин.

Для нас остались, милая Дениз,

массовочные роли в эпизоде…
И вышел воздух из моих просодий,
и все дороги навострились вниз.
Давай поноем, это нынче в моде.
Поплачемся в жилеточки, Дениз.

Обманемся опять, мой друг Полин,

твой кринолин — не пошло, а шикарно.
Oбманываться — это наша карма.
Закрой глаза. Закрой глаза, Полин…

Трещат дрова в каморке папы Карло.

Пылает нарисованный камин.

Межконтинентальное

Мой приятель, любивший попкорн и «Kill Bill»,
говорил мне, что села его батарейка.
Оттого он на всё отрезвлённо забил
и уехал в страну побеждённого рейха.
Лет за пять наплодил он детей ораву
с уроженкою Гамбурга, либэ фрау.

Мой приятель ещё не брюзглив и не стар,

любит лыжи и русскую литературу,
и на Джаве кодирует, как суперстар,
в чем намного гурее любого из гуру.
У него фазенда плющом увита,
и повсюду символы дойче вита.

Мне приятель звонит до сих пор иногда —

перед ужином, чтобы остыло жаркое.
На вопрос же: «Ты счастлив?» ответствует: «Да» —
и уводит беседу на что-то другое:
например, о том, как достали ливни,
и о курсе евро к рублю и гривне.

Мой приятель и в стужу звонит мне, и в зной —

вот и нет германий и нет америк.
Телефон безрассудной тугою волной,
как китов, выбрасывает на берег
под скалу, на пляжное изголовье
две судьбы, вмещённые в междусловье.

Бывший