Небосвод несвободы

Мама, я здесь, я сегодня вернулся домой.
Память моя оторочена чёрной каймой:
я ведь не шёл на войну, но попал на войну.
Взять из моих двадцати, да последние два
выскоблить, вычистить так, чтоб дела и слова
сумрачным весом своим не тянули ко дну.

Линия жизни теперь — еле видный пунктир.

Мама, я здесь, но со мной мой изнаночный мир.
Нет в нём покоя, а только тайфун и развал.
Ночью в виски́ мне вгрызается злобный тамтам:
где бы я ни был, я всё же по-прежнему там —
там, где меня убивали и я убивал.

Мама, я сын неплохой, но ведь это война.

Как же тебе не свезло-то — родить пацана!
Лучше бы дочь, хоть какая, но всё-таки дочь.
Взрывы, воронки, сержант продолжает орать…
Ты ли мне мать или всё-таки Родина — мать?
Может, и обе. Понять в восемнадцать невмочь.

Помнишь, я был разговорчив, а нынче я нем.

Школу, недавнюю школу не помню совсем:
всё, как настойчивый ластик, стирает война.
Смотрит на нас чуть брезгливо эпоха в лорнет…

Мама, как страшно и глупо: я выжил, ты нет.

Помню: две матери было…
Осталась одна.

Весна на Кутузовском

Будешь в Москве — остерегайся говорить о святом.

БГ

…а небо, словно капля на просвет,
прозрачно. Лучик солнца — словно нитка.
В Москве весна. Кутузовский проспект.
Безвредная собянинская плитка.
Дни лета так отчётливо близки,
как шее обречённого — гаррота.
По-воровски пригнувшись, сквозняки
втекают в Триумфальные Ворота.
Набросил хипстер лёгкий капюшон,
малыш случайной луже скорчил рожу…
Совет в Филях давно как завершён,
Москва сдана. Но существует всё же.
И вновь весенний день глаза слепит;
столетия играют в подкидного…
История нажала на «Repeat»,
чтоб в виде фарса повториться снова.
И моет «Мерс», ворча на голубей,
в сухих губах мусоля сигарету,
таджикский гастарбайтер Челубей
столичному мажору Пересвету.

Альтернативный Адам

Ни хозяина нет, ни начальницы,
небо сине. Окрестность ухожена.
Нет причины Адаму печалиться —
беспечальность в подкорке заложена.
Ни Бали, ни Сорренто, ни Плимута,
но душа не встревожена, странница:
в том примета эдемского климата,
что он просто не может не нравиться.
Солнца жар, антилопа беспечная…
И понятно лишь нам, наблюдателям,
что Адам на безделие вечное
обречён бородатым Создателем.
Наш герой вечерами бесхозными,
глядя в неба простор обесцвеченный,
с только что сотворёнными звёздами
говорит на неясном наречии.
Змея нет. Евы нет. Рёбра — в целости.
И маршрут (почти каждый) — нехоженный.
Одиночества чуткие ценности
пред Адамом, как карты, разложены.
Ну, а днём он пускает кораблики
по ручью, вдоль потока холодного…

Жилкой бьётся в адамовом яблоке

невозможность греха первородного.