Нечаянная радость

Потом мысли Государя приняли другое направление. Он думал, что опасения его дворцовых приближенных о террористах пока не оправдались. Хотя террористы действовали в стране довольно нагло и энергично, убивая губернаторов, министров, а недавно взорвали тщательно охраняемую дачу премьера Столыпина… К счастью, сам Столыпин не пострадал, но взрыв был ужасающей силы, разворотивший полдома и убивший 32 человека. Была тяжело ранена старшая дочь Столыпина, но сам министр просто чудом остался жив.

– Бог сохранил его для России, – тихо проговорил Государь. Еще в Петербурге ему хотели придать усиленную охрану, но он отказался, довольствуясь казачьей полусотней, да и маршрутом сегодня он ехал необычным.

Государь подошел к машине и сел позади шофера. Машина, выпустив струю синеватого дыма, медленно тронулась. Есаул скомандовал спешившимся казакам: «По коням», – и полусотня поскакала вслед за машиной. Этот участок пути с частыми крутыми поворотами был наиболее сложным, и шоферу приходилось все время притормаживать машину и быть начеку. Слева показалась скалистая Екатерин-гора – силуэт ее удивительно напоминал профиль Екатерины Великой – и белые домики татарского горного селения Демерджи. Наконец спуск с перевала кончился, и машина въехала в аллею с высокими темно-зелеными кипарисами и виноградниками по обеим сторонам дороги. У самого въезда в Алушту около дороги стояла толпа горожан, встречающая Государя. Машина остановилась примерно в ста метрах от горожан.

Государь вышел из машины и, приняв от камердинера серебряный стаканчик, подошел к фонтану с горной ключевой водой. Он подставил стакан под ледяную хрустальную струю воды и с удовольствием выпил два стакана, утолив жажду. Горожане, тем временем, торопливо спешили к машине. Впереди всех бежала девочка в белом платье с подносом в руках, на котором лежали хлеб-соль. Щеки ее зарумянились, черные кудри с красным бантом растрепались и падали на глаза. Она подошла к Государю и, слегка присев, подала ему поднос с хлебом-солью. Государь милостиво принял подношение и передал камердинеру. Обернувшись и взглянув на девочку, он был поражен ее ослепительной южной красотой. Маленькой красавице было лет двенадцать.

– Как зовут тебя, моя прелесть? – спросил ее Государь.

– Дина, – потупив глаза, отвечала девочка.

Государь подошел к машине и вынул из середины букета самую пышную темно-красную розу. Он подал розу Дине и, наклонившись, поцеловал ее в голову.

– Будь счастлива, милая девочка, – сказал Государь.

Кони перебирали ногами, есаул и казаки улыбались. Толпа еще не успела дойти до машины, как Государь сел сзади шофера, и автомобиль тронулся в сторону Алуштинской набережной. Сзади, грохоча подковами по камням, скакала казачья полусотня. Дина, прижав обеими руками к груди царскую розу, побежала домой, ничего не замечая вокруг…

В конце сороковых годов прошлого века, после Великой Отечественной войны, я посещал одно греческое семейство, жившее на окраине Симферополя в собственном доме. Глава семейства – заслуженный офицер-фронтовик – только что демобилизовался и выселению из Крыма вместе с семьей не подвергся, потому как по сталинскому указу в те годы в Крыму разрешалось жить только лицам славянского происхождения. Ходил я в этот дом ради дочери хозяина – Елены. Особой красотой эта девушка не отличалась, но в ней была какая-то необычная привлекательность, какое-то неотразимое обаяние, которое французы называют «шарм». Этот шарм был в ее грациозной фигуре, прекрасных манерах и больших синих глазах. Она была умна, образована, и лет ей было двадцать с небольшим. Все в этой семье были обычными советскими обитателями тихого провинциального городка, пожалуй, только сестра матери – женщина лет пятидесяти – выглядела настоящей дамой из дореволюционной России, как бы причастной к интеллигенции легендарного Серебряного века – века Александра Блока, Игоря Северянина, – шагнувшей в нашу серую советскую действительность. Взор ее больших черных глаз как-то скользил поверх голов, когда она шла по улице с гордой посадкой головы, отягощенной сзади массивной старомодной прической. Всегда в шляпке к лицу, всегда в свежих перчатках и элегантном костюме – она всем своим видом являла себя отголоском старого, разбитого и попранного мира. Со мной она здоровалась, но не более, хотя мне было интересно поговорить с ней о прошлой незнакомой и ушедшей жизни. В ее комнате, заполненной старинной мебелью, стоял прекрасный концертный рояль, и она часто играла этюды Шопена, сочинение Яна Сибелиуса «Финляндия» и, конечно, Бетховена и Чайковского.