Нечаянная радость

Сегодня день был неслужебный. За ночь во дворе вьюга намела большие сугробы снега, запорошила окна, но день обещал быть ясным, и сквозь морозные узоры оконного стекла была видна церковь – деревянная, на высоком каменном фундаменте, стройная, словно игрушечная.

Батюшка Севериан был худенький, небольшой старичок с бородкой клинышком, а матушка Олимпиада – кругленькая, домовитая, так и каталась колобком по дому. Вот и сейчас она старательно доливала маслице в теплящиеся перед образами лампадки, мелко крестя себя пухлой ручкой. Они с батюшкой не были бездетны, как Авраам и Сарра, когда-то у них был умненький и ласковый сынок Николаша. Он вырос и учился в Ленинградском университете. В 1940 году его призвали в армию. После он приезжал к ним на побывку повзрослевшим, в ладной и шедшей ему форме лейтенанта. Но вот грянула война, и они его уже больше не видели. Он был убит немецким снайпером под Великими Луками и похоронен в братской могиле. Каждый год весной, когда на деревьях выходила молодая зеленая листва, а в полях над озимой рожью в небе были слышны трели жаворонка, старики ехали под Великие Луки, и отец Севериан долго и истово служил на братской могиле панихиду по убиенным воинам, а матушка Олимпиада, вытирая катящиеся по щекам слезы, подавала батюшке кадило и старательно подпевала ему тонким дрожащим голосом.

Церковь, в которой служил батюшка, была построена во второй половине девятнадцатого века богатыми петербургскими дачниками и местными купцами. Выстроили быстро – всего за одно лето. Особенно много хлопотал местный земский доктор и один знаменитый поэт, любивший бывать здесь летом на даче. Вначале соорудили капитальный фундамент с просторным сухим подвалом под зимнюю каменную церковь, но лето кончалось, богатые дачники начали разъезжаться, в таком разе и местные купцы решили попридержать мошну, и пришлось на этом фундаменте поставить холодную деревянную церковь. Но зато церковь получилась всем на удивление, сработанная искусными мастерами, легкая, хрупкая, как бы устремленная к полету в небеса и неуязвимая для разрушительного времени. Церковь простояла уже более ста лет и была как новенькая, безо всякого изъяна. Служба в ней велась до 1938 года, когда неожиданно к ней подъехали несколько телег, на которых сидели хмурые в кожаных куртках мужчины с зажатыми в зубах дымящимися папиросами. Они приказали церковному старосте открыть храм и начали молча все выносить оттуда и грузить на телеги. Нагрузив имущество и закрыв его брезентом, они все увезли неизвестно куда, оставив одни голые стены.

А храм был запечатан, закрыт и пустовал до 1942 года, когда во время немецкой оккупации несколько смелых прихожан со старостой во главе пошли в немецкую комендатуру и подали прошение об открытии храма. Немцы прошение удовлетворили, и церковь была вновь открыта. Иконы, распятие Голгофу, церковные сосуды, священническое облачение – все принесли прихожане, которые припрятали у себя это имущество, спасенное из других разоренных церквей.

Батюшка Севериан пришел служить сюда сразу после окончания войны. Потеряв сына, он всю свою отцовскую и пастырскую любовь отдал прихожанам и чудному храму, в котором ему пришлось служить.

Поповский дом, в котором они с матушкой стали жить, был просторный и теплый. Кроме них в нем с незапамятных времен в маленькой комнатушке-келье жила пожилая просфорница Марья. Была она строга и благочестива, хорошо знала церковный устав и пела на клиросе. Батюшка даже подозревал, что Марья находится в тайном монашеском постриге, но по своей деликатности никогда ее об этом не спрашивал. Кроме печения просфор она умела искусно приготовлять постную монастырскую пищу и в постные дни и во все посты безраздельно хозяйничала на кухне. Ее слабостью было многочисленное кошачье население церковного двора. Коты были откормленные, мурлатые и наглые. Они постоянно устраивали между собой свирепые потасовки под окнами дома, оглашая округу громкими гнусными воплями. Но один кот по имени Барсик, усатое и когтистое чудище, по ее мнению отличался благовоспитанностью и кротким нравом и поэтому был допущен к проживанию в доме.

Каждый вечер, надев очки, Марья читала у окна большую толстую Псалтирь, и чтению ее, сидя на подоконнике и облизывая лапу, с почтением внимал Барсик. И за это Марья считала его благочестивым церковным котом.

В доме на антресолях обитал еще один жилец – регент-псаломщик, человек еще молодой, но с большой черной ассирийской бородой. Быть может, главной его установкой, которую он извлек из чтения Библии, было: «Не подстригай края бороды своея». И он лелеял ее и не подстригал. И, казалось, что не борода при нем, а он был при бороде. Будучи человеком ученым с университетским образованием, он терпеть не мог советского образа жизни с его демонстрациями, парторгами, профсобраниями и брыластыми рожами членов Политбюро, и в псаломщики пошел из принципа – по духу противоречия. Столовался он у батюшки, потому что как-то раз батюшка сказал:

– Я не могу допустить, чтобы мой псаломщик питался в привокзальной столовке.