Нечаянная радость

Когда у батюшки выдавался свободный денек, он уже с утра с рюкзаком за плечами спешил к электричке. В городе он без устали обходил множество букинистических магазинов, устремляясь всегда в отделы антикварной книги, и отыскивал там то, чего у него еще на полках не было. А на полках у него стояли почти все издания от начала русского книгопечатания и до 1917 года, когда прекратили выпускать религиозную литературу. Были у него и древние рукописные книги, была у него на зависть всем книжным коллекционерам и громадная двухпудовая книга устава «Церковное Око», которую он притащил на ручной тележке. Кроме магазинов, он ходил по книжным барахолкам, знал множество собирателей-библиофилов, у которых покупал или обменивал книги. Приобретя новую книгу, он уже в электричке раскрывал ее у себя на коленях, гладил шершавые страницы, вдыхал волнующий душу неистребимый запах старины, рассматривал на страницах водяные знаки. На сердце у него была радость, и он просто ликовал, когда ставил на полку очередную книгу. Матушка ворчала:

– Ну на что тебе, отец, такая прорва книг. Ведь здесь и трех жизней не хватит, чтобы их перечитать.

А время текло и текло, и вроде бы медленно и бесконечно, но на самом деле незаметно и быстротечно, потому что время – лукаво. С ним уходили жизнь и здоровье. Как-то исподволь занемогла хлопотливая матушка. Она стала слабеть, худеть и уже не каталась колобком по дому, а больше сидела у окна в кресле с вязанием в руках. За окном ласковое лето сменялось золотой осенью. Над головой в клетке пела ее любимая канарейка, вязание выпадало у нее из рук, и она начинала дремать, пока ее не будила Марья, приглашая к обеду. Но и обед уже ей был не в радость, во рту сохло и есть не хотелось. Она сидела за столом больше для приличия, чтобы не ломать компанию. Батюшка по старости и привычке к посту ел мало, и лишь регент-псаломщик со своей чудовищной бородой тяжело отваливался от стола, клал на себя крестное знамение и, дожевывая курячью ножку, говорил:

– Я наелся лучше всех.

Бразды хозяйственного правления по дому полностью перешли к Марье, которая с утра до вечера то пекла просфоры, то готовила обед, то стирала в корыте, так как батюшка стиральную машину не признавал. А матушка уже лежала у себя в маленькой комнате и угасала. Батюшка привез из Питера знакомого ученого доктора, который тщательно осмотрев матушку, за обедом, закладывая за ворот салфетку, все как-то зловеще молчал. И только после второй рюмки водки, которую, прищурившись, долго рассматривал на свет перед тем, как опрокинуть в рот, сказал, что дело дрянь и никаких надежд нет.

У батюшки по старческой румяной щеке скатилась прозрачная слезинка, и он, положив вилку, поник головой.

Со смертью матушки все как-то переменилось, и жизнь быстро покатилась под гору. Батюшка унынию не предался, но постоянно ощущал в груди неотходную тяжесть и томление. Его старые сотоварищи по семинарии, протоиереи, приезжали к нему со словами утешения и за столом говорили много и благоуветливо. Их речи журчали как ручейки, но до его сознания не доходили, и он застывал с вилкой в руке, смотря затуманенным взором в окно, где в клетке сидела желтая певунья-канарейка. Батюшка стал чаще служить, и служил он даже в такие дни, когда прихожан в храме не было. Староста ворчал, что идет большой расход дров, на что батюшка велел ему топить печку только в алтаре, чтобы в Чаше не замерзали Святые Дары.

Заготовлял дрова и топил печи старый уголовник Федор, отсидевший свой срок в лагере. Он же был и церковным сторожем и обитал в сторожке. Когда он пришел проситься к батюшке на службу, то тот недоверчиво спросил его:

– А ты нас не обокрадешь?

На что старый вор ответил, что, во-первых, он уже устал сидеть по узилищам, и, вообще это дело завязал, а во-вторых, если вор берется что-то стеречь у того, кто делает ему добро, то по воровским законам ни он, ни его дружки никогда здесь красть не будут.

Летом сторож, раздевшись до пояса, колол дрова, и батюшка увидел у него на спине искусно выполненную татуировку пятиглавого собора.

– Что это у тебя, Федя, за благочестивый рисунок на спине?

– А, это, – ответил Федя, – пять куполов на храме, означает, что я пять раз был осужден и отсидел пять сроков. По-нашему: сделал пять ходок.

Иногда Федя был единственным прихожанином – он один стоял посреди храма, когда батюшка служил литургию, и отец Севериан, видя его из алтаря, чувствовал утешительное успокоение в душе.

Однажды он написал правящему архиерею прошение о желании принять монашество. Скоро от архиерея пришел указ с разрешением. Приехавший старый товарищ по семинарии, седовласый архимандрит совершил над отцом Северианом монашеский постриг, трижды бросая ножницы на пол. Отец Севериан наклонялся и смиренно их поднимал со словами:

– Постнического жития желаю, честный отче.