Нечестивый Консульт

Когда они пресытились мирскими зверствами, то обратились к колдовству. Во тьме их головы тлели алыми углями, порождая какое-то мутное свечение, расползавшееся вокруг бело-голубой точки. Будучи созданиями из плоти и крови, они, в этом отношении, не отличались от людей. У боли было своё волшебство и, Моэнгхусу, прикованному рядом со своей обнаженной сестрой, довелось познать непристойность каждого из них. Он кричал, не столько из-за всей суммы, обрушившихся на него мук, сколько из-за их изощренного разнообразия, ибо они были подобны тысяче тысяч злобных маленьких челюстей, наполненных злобными маленькими зубиками, вцепившимися в каждый его сосуд, каждое сухожилие, жующими их, терзающими, рвущими…

Он вопил и давился своими воплями. Он опорожнял кишечник и мочевой пузырь. Он потерял все остатки достоинства.

И более всего прочего он умолял.

Сестра! Сестра!

Яви им! Пожалуйста! Молю тебя!

Яви им отцово наследие!

Но она смотрела сквозь него…и пела…пела, источая сладкие слова на упырином языке, которого он не понимал — на проклятом ихримсу. Слова, что струились, дрожа и отдаваясь эхом в окружающей темноте, скользили разящим лезвием, острием коварного ножа. Она пела о своей любви — любви ко всем, кто ещё только остался на этом свете, ко всем…но не к нему! Она пела, исповедуясь в своей неизбывной любви к ним — к этим мерзким созданиям, к упыпям!

Он едва помнил подробности. Бесконечные судороги. Себя самого, висящего на цепях, казалось бы внешне невредимого, но при этом искалеченного, изуродованного…ободранного до костей и раздавленного. Харапиора, шепчущего ему на ухо издевательские прозрения и откровения…

— Задумайся о Преисподней, дитя. То, что тебе довелось испытать — лишь малая, искрящаяся капелька в том безмерном океане страданий, что тебя ожидает…

И его божественная сестра, Анасуримбор Серва, та, которую прославляли и которой ужасались все Три Моря, единственная душа на свете, способная изречь своими устами немыслимые чудеса, подвластные её отцу… способная спасти своего истерзанного брата — если бы лишь пожелала…она…она…да…если бы она пожелала!

Струились во тьме слова древних песен… побуждая упырей на всё новые блудодейства, всё новые Напевы Мучений, да таких, что неведомы прочим гностическим чародеям. Харапиор с подручными погрузили его в бесконечность мук и терзаний — немыслимых, невообразимых для душ, обретающихся по эту сторону Врат. С терпением пресытившихся волков они отделили одну его боль от другой, отчаяние от отчаяния, ужас от ужаса, сделав из его души нить, вечно дрожащую им в унисон и соткав из неё гобелен чистого, возвышенного страдания.

Телесные унижения же они лишь намазали поверх него, словно масло. Подобно всем художникам, упыри не могли не оставить на сотворённом ими шедевре своих тщеславных отметин.

— Лишь ка-а-а-пелька….

Когда всё закончилось, Владыка-Истязатель остался рядом с ним, во тьме, наблюдая, как душа его …течёт.

— Я знаю это, ибо я видел…

Я знаю.

И кем же всё-таки было это волчеглазое дитя, сидящее на коленях Аспект-Императора?

Истина, как позже понял Моэнгхус, всегда скрывалась от него за объятиями Эсменет, дававшими возможность избежать вечно преследовавшего его безотчетного отчаяния, представлявшимися ему способом, решением чего-то, что всегда ожидало извне, за пределами их заботливой теплоты. Он любил её, любил более страстно, чем способен был любить любой из его братьев или сестёр, но всё же он каким-то образом всегда знал, что Анасуримбор Эсменет, Благословенная императрица Трёх Морей, никогда не ловила его, не стискивала и не сжимала в объятиях так, как остальных своих детей.

Однако же, не смотря на это, вопрос о его особенном происхождении никогда не приходил ему в голову — вероятнее всего потому, что у неё были такие же чёрные волосы, как у него. Он бросался к ней, обожая её так, как обожают своих матерей все маленькие мальчики, восхищаясь, что её сумеречная красота рядом с его светловолосыми сестрами и братьями становится только заметнее. И он решил тогда, что остановился где-то на полпути между своими родителями, обладая его струящимися волосами и её алебастровой кожей. Он даже гордился тем, что отличается от прочих.

А затем Кайютас рассказал ему, что матери суть не более чем почва, для отцовского семени.

Даже после рождения Телиопы, Эсменет всегда приходила, чтобы обнять перед сном «своих старших мальчиков» и однажды ночью он спросил её — она ли его настоящая мать.

Её колебания встревожили Моэнгхуса — и он навсегда запомнил как сильно, хотя жалость, прозвучавшая в её голосе, со временем и забылась.

— Нет, мой сладкий…я твоя приёмная мать. Также как Келлхус — твой приёмный отец.

— Вииидишь, — сказал Кайютас, прижимавшийся к ней справа, — вот почему у тебя чёрные волосы, а у нас белы…

— Вернее светлые, — перебила Эсменет, ткнув мальчика локтем в бок за дерзость, — В конце концов, ты же знаешь, что одни лишь рабы подставляют макушку солнцу, не имея крыши над головой.