Нечестивый Консульт

Туша Горы теперь заслоняла солнце, и пролёгшие тени скрадывали рельефность вырезанных в камне изваяний, так, что эти фигуры теперь будто бы прятались в тех самых нишах, из которых взирали на беглецов. Статуи и барельефы, представлявшиеся под прямыми лучами солнца вычурными и замысловатыми, сейчас выглядели неухоженными и заброшенными, поддавшимися тысячелетнему небрежению. Носы изваяний казались комками засохшей глины, рты тонкими трещинками, глаза немногим более, нежели двумя дырами, зиявшими промеж бровей и скул. Моэнгхус внезапно осознал, что они сейчас стоят на огромной каменной ладони. Вздымавшееся основание, оставшееся от большого пальца, напоминало бок умирающей лошади, прочие же пальцы и вовсе отломились так давно, что казались лишь едва заметными возвышениями.

— Спой мне! — Услышал он вдруг собственный крик. — Спой мне ту песню снова, сестрёнка.

Серва взглянула на него с уязвляющей жалостью.

— Поди…

— Вас силья… — с издевкой проворковал он, подражая её нежному голосу, когда-то доносившемуся до его слуха сквозь собственные надрывные вопли. — Помнишь, сестрёнка? Вас силья энил'кува лоиниринья…

— У нас нет на это вре…

— Скажи мне! — взревел он. — Скажи, что это значит!

На какое-то мгновение ему почудилось, что она заикается:

— Из этого не выйдет ничего хорошего.

— Хорошего? — услышал он своё хихиканье. — Боюсь, теперь уже слишком поздно. Я не жду от тебя ничего хорошего, сестрёнка. Мне нужна только правда… Или она неведома и тебе тоже?

Она смотрела на него с задумчивой печалью, которую, как он знал, никто из Анасуримборов не способен испытывать. Не по-настоящему.

— Твои губы… — начала она, на глаза её навернулись слёзы, а голос источал фальшивое страдание. — Лишь губы твои исцелят мои раны…

Её голос скользил, следуя за призрачным рёвом, исходившим из чрева Горы.

— И что это за песня? — рявкнул он. — Как она называется?

Ему так хотелось верить её увлажненным слезами глазам и дрожащим губам.

— Возлежание Линкиру, — сказала она.

И тогда он потерял саму способность чувствовать.

— Песнь Кровосмешения?

Первая из множества предстоявших ему утрат.

— Оно гнетёт тебя, — сказал Харапиор, — это имя.

Всё, что мы говорим друг другу, мы говорим также и всем остальным. Наши речи всегда влекут за собой речи иные — произносимые впоследствии, и мы постоянно готовимся к тому, что их будут слушать. Любая истина, сказанная вслух, не является просто истиной, ибо слова имеют последствия, голоса приводят в движение души, а души движут голосами, распространяясь всё дальше и дальше, подобно сияющим лучам. Вот почему мы с готовностью признаём мёртвыми тех, кого уже не считаем живыми. Вот почему лишь палач беседует с жертвой, не заботясь о последствиях, ибо мы говорим свободно, лишь понимая, что дни собеседника сочтены.

И посему Харапиор говорил с ним так, как говорят с мертвецами.

Откровенно.

— Никто не видит нас здесь, человечек, даже боги. Этот чертог — темнейшее из мест во всём Мире. В Преддверии ты можешь говорить, не страшась своего отца.

— Я и не страшусь своего отца, — ответил он с какой-то идиотской отвагой.

— Нет, страшишься, Сын Лета. Страшишься, ибо знаешь, что он дунианин.

— Довольно этих безумных речей!

— А твои братья и сёстры… Они тоже боятся его?

— Не больше, чем я! — крикнул он. Мало на свете вещей столь же прискорбных, как та лёгкость, с которой наш гнев проистекает из нашего ужаса и тот факт, с какой готовностью мы выдаём свои настоящие помыслы, яростно изображая вызов и неповиновение.

— Ну да… — сказал упырь, вновь сумевший услышать намного больше сказанного вслух, — … конечно. Для них разгадать тайну, которой является их отец, означает также разгадать тайну, которой являются они сами. В отличие от тебя. У тайны, сокрытой в тебе, природа иная.

— Во мне нет никаких тайн!

— О нет, Сын Лета, есть. Конечно, есть. Как была бы она в любом смертном, которому довелось провести своё детство среди подобных чудовищ.

— Они не чудовища!

— Тогда ты просто не знаешь, что значит быть дунианином.

— Я знаю об этом достаточно!

Харапиор рассмеялся так, как он это делал всегда — беззвучно.

— Я покажу тебе… — сказал он, указав на фигуры в чёрных одеяниях за своей спиной.

И затем Моэнгхус обнаружил себя прикованным рядом со своей младшей сестрой, и разрыдался, осознав ловушку, в которой они оказались. Ему суждено было стать стрекалом для неё, как ей — для него. Упыри извлекли разящий нож, что прячется в ножнах всякой любви и отрезали, искромсали им всё, что смогли. Харапиор с подручными сокрушили и раздавили его прямо у неё на глазах, сделав из его страданий орудие пытки, но Серва осталась…невозмутимой.