Нечисть

Довольный устроенным переполохом, я взял кринку и вошел в дом. Кот, боязливо озираясь и цепляясь когтями за дверной косяк, спустился на крыльцо, шмыгнул за печь. Но едва молочный дух растекся по комнате, усы его затрепетали, задергались и он, потеряв всякое достоинство, заорал. Возмущенный таким напором, я пришел было в ярость, как это принято на болотах. Но, вспомнив уговор с лешим, без ненависти схватил кота за шкирку и ловко пнул под зад. Он вылетел точно в дверь, приземлившись в крапиве, все понял: смиренно вернулся в дом, пристойно сел возле печки и, не мигая, стал буравить меня взглядом, взывая к чувствам сострадания и раскаяния. Я поворчал для оправдания своей вспыльчивости и налил ему молока в консервную банку.

Топорща упругие усы, кот неторопливо вылакал молоко, потянулся, зевнул, желая вздремнуть. Я стал выметать мусор к порогу. Пыль поднялась до потолка. Кот лежал на кровати, щурился, чихал и всем своим видом показывал, что достойно претерпевает жизненные невзгоды.

Обмахивая паутину с потолка, я протер засиженную мухами электрическую лампочку, которая когда-то, освещала дом темными вечерами. Наконец, добрался до иконы, почерневшей от многолетнего служения, от дыма и копоти жилья. Потянулся к ней с мокрой тряпкой, но едва коснулся — меня так тряхнуло, будто пальцы сунулись в розетку в те времена, когда в деревне еще было электричество.

Я пришел в себя, сидя на старом, стертом, тесовом полу. Струились солнечные лучи, вливаясь в дом сквозь промытые окна. В них неспешно кружились пылинки. Печаль оседала под сердцем: не так-то просто быть человеком, даже если им родился. Стать и того трудней. Я должен быть терпелив, спокоен и добродушен, я должен платить добром за добро, не мстить близким, не водиться со злом и плохо о людях не думать. Я должен первым приветствовать старших и вовремя отдавать долги, о чем часто забывал мой папаша — прямой и чистокровный потомок первостроителей.

Я чихнул. Стало легче. Из окна виднелась железнодорожная насыпь. Возле нее знакомая старушка колола толстые чурки преогромным топором. При каждом ударе она отрывалась от земли на пару вершков и забавно болтала в воздухе ногами. Лысый старик со скучающим видом сидел на лавке и наблюдал, как ее мотает на топорище. Его брови были опущены до самых щек, прикрывая печальные глаза. Возле него лежал пес, издали походивший на волка.

Я закончил приборку. Кот повеселел, вальяжно вытянулся, шаловливо запустил в одеяло когти и запел о том, как хорошо быть котом и жить на берегу моря. Пел он одно и то же, все время повторяясь, но сопровождая каждый куплет новым мурканьем, мяканьем или хрюканьем: и песне его не предвиделось конца. Я встал и отправился для первого достойного поступка.

Старик, не поворачивая ко мне головы, задрал одну из обвисших бровей едва ли не на середину лысины и приглушенно пробормотал:

— Ты старой дрова-то не коли… Ну ее.

Я удивленно взглянул на него. Пес, возле ног старика, услужливо вильнул куцым обрубком хвоста.

— Если делать нече — у меня вон их сколь! — старик указал красным носом за забор, где кучей лежали сухостой и хворост.

— Путние люди в первую очередь помогают старушкам! — сказал я важно и прошел мимо.

— Ну-ка, бабуля!.. — подхватил чурку с застрявшим в ней топором, которую она силилась бросить через плечо.

Старушка смущенно постояла рядом с обвисшими руками, мучаясь бездельем, убежала в дом. Едва я расколол последнюю чурку и сложил поленницу, она выскочила из двери с миской белых яиц. Старик печально взглянул на миску, повел глазами на старушку, и заканючил, безнадежно закатывая глаза:

— Дай, а? Дай, а? Дай, а?…

Старушка схватила березовую метлу, яростно заелозила по сухой земле, делая вид, что не слышит соседа.

— Ну, дай? — громче и злей крикнул старик. — Знаю, у тебя в подполе цельный яшшик!

Старушка юлой провернулась на месте, замахнулась на старика метлой и разразилась такой бранью, что куцый пес смущенно поджал уши. Старик в задумчивости почесал нос, посчитал ворон на покосившихся столбах с обвисшими проводами и, удержавшись от скандального ответа, заканючил прежнее:

— Дай, а?..

Из-за горы показалась толпа туристов. Мелкими шажками они семенили по шпалам. За плечами у них висели преогромные мешки. Свежий ветер раздувал паруса просторных заморских трусов, загибал длинные, как утиные клювы, козырьки кепок. Швыряя по сторонам окурки и пустые бутылки, пересыпая городскую речь болотной бранью и заморским поросячьим визгом, горожане остановились на каменном мосту по-над речкой.

Старик высморкался в кулак, сорвался с лавки и помчался к насыпи, издали кланяясь гостям в пояс. Пес печальными глазами посмотрел ему вслед, поднялся и, поджав хвост, засеменил к лесу.

На путейских шпалах старик уже пел песни, декламировал стихи и сыпал зазубренными смолоду шутками. Туристы сдержанно посмеивались, наливали ему в кружку. Старый совал в зелье пальцы рук и ног, экономно брызгал по сторонам, бормотал несусветную тарабарщину, выпивал, крякал и приговаривал:

— Одну пьем, другой запивам, промеж стаканов не закусывам!