Недолговечная вечность. Философия долголетия

Там, где Рильке выражает грусть по поводу бренности сущего, Фрейд воодушевлен радостью от того, что все преходяще. В продолжение их диалога вообразим на мгновение, что желание Рильке исполнилось: красота природы не исчезает, как и красота культуры. Жизнь превратилась бы в вечную весну. Все, что когда-либо было создано, сохранялось бы навсегда. Стало бы невозможно забыть, затушевать в памяти, заменить одно другим; прежние века не уходили бы в прошлое, но навечно оставались бы в настоящем. Творения всех культур во все времена громоздились бы одно подле другого. Печаль о безвозвратно ушедшем сменилась бы отчаянием из-за постоянно присутствующего. Земля должна была бы вместить все предшествующие цивилизаци, все события, происходившие начиная с зарождения человечества. Если бы все не должно было кануть в небытие, включая когда-нибудь и нас самих, то жизнь стала бы невыносимой: бесконечное существование еще более ужасно, чем гибель. Есть какое-то надрывающее душу величие в том, чему суждено длиться лишь в проблеске мгновенного откровения, в крохотном зазоре между сейчас и всегда. Это очень хорошо передает стихотворение Жака Превера:

Тысячи тысяч лет
Мало
Поведать свету
Об этом
Прекрасном мгновении Вечности
Когда ты меня целовала
Когда я тебя целовал
Тем утром посреди зимы
Были мы
В парке Монсури в Париже
В Париже
На земле
Земля – это звезда.

(«Сад»[171]

, сборник «Слова».)

Если руины вызывают в нас какую-то странную грусть, то это потому, что на своем минеральном уровне они воплощают собой то самое окаменение, что подстерегает нас на уровне нравственном, символизируя победу мертвого времени над временем живым. Всякий образованный европеец при посещении Рима, Праги, Венеции, Вены, Афин, Кракова, Гренады переживал синдром Стендаля: ощущение головокружения и слабости перед обилием шедевров. Гипертрофированность прежних веков, величественные греческие, римские, арабо-андалузские и австро-венгерские мавзолеи, все эти каменные громады во всем своем великолепии, эти замки, дворцы и соборы буквально подавляют нас. Не считая гигантских современных музеев, где мы просто не в состоянии переварить неизмеримое количество произведений искусства. Чудесные романские, готические и барочные творения не говорят нам: «Ну, действуйте, смелее!» Они парализуют нас, превращая в служителей древности или в простых потребителей старины. Перед этими строениями, величественными, как надгробия, нас охватывает противоречивое желание заботливо хранить их или же разрушить. В своем отношении мы разрываемся между пиететом бережного сохранения и святотатством осквернения. Задача воспитания – показать, что эти мертвые камни связаны не с одной лишь археологией, что они могут преобразиться в полные жизни сооружения. Речь идет о том, чтобы в этих древних каменных громадах вновь забилось сердце наших городов и наших народов, чтобы они стали частью современности. Каждое новое поколение должно заново одухотворять великие памятники прошлого, если мы не хотим, чтобы они оставались лишь надгробиями, призывающими чтить память предков, или центром притяжения для Панургова стада туристов. Надо постоянно приспосабливать под себя прошлое, превращая его в настоящее.

В этом трагедия человеческой жизни: мы должны примиряться с тем, что нас уничтожает, принимать сожаление и потерю как нечто неотделимое от счастья бытия. По всей вероятности, грусть оттого, что все проходит, не идет ни в какое сравнение с тоской, в которой мы пребывали бы, если бы ничего не проходило, не исчезало, но бесконечно досаждало бы нам своим присутствием.

Был час, и я любил, и жизнь была легка,
Я был любим – вот здесь, такою же порою… [172]

Мученики выживания