Недосказанность на придыхании

Я поднялась с корточек в мой 175 сантиметровый рост, ещё раз бегло окинув взглядом на отдалённо трудящихся домработниц, повернулась ко всем боком и, как бы укрывая содержимое в руках, большими пальцами обеих рук, врезала ими в середину пачки и наугад распахнула страницу, выхватив глазами слова: «Если я написала что-то, сокрушительно огорчившее и заледеневшее Вас, то, выслушайте меня, Нассер, я прошу: Вы, очевидно, глубоко ошибочно меня поняли, произошло досадное и печальное недоразумение ! », тем же движением больших пальцев, я сунулась в середину пачки листов: «Вы один из тех людей, Нассер, кому можно и хочется пожаловаться. Никому больше не могу я обратиться с таким доверием и открытостью. Порой, я «прихожу» к Вам, с единственной лишь целью: пожаловаться. Не излить душу, а именно – «пожаловаться. Этак отпишешься и, вроде как полегчает маленько. Продышит, с кровохарканьем, это «облегчение», правда, недолго: лишь в процессе написания письма. С последней точкой, умолкает и облегчение.», ближе к концу: «Сторонюсь, чураюсь и прячусь от людей по многим причинам. Те, осведомлённые о моей трагедии, считают непременной обязанностью высказать своё зазубренное, заготовленное и, на самом деле, совершенно им безразличное: «Я уверен (а), что ты получишь своих детей обратно», повторяемое и выдавливаемое с явной неохотой и неловкостью, при каждой встрече.»

и обратно к началу: «Я совершенно спокойна с тем, что Вы не отвечаете на мои письма, – честно, не лукавлю: если не желаете, так и не надо. Никогда и ни в чём себя не принуждайте, когда дело касается до меня, прошу Вас … всё должно исходить только из Души и Сердца. Мне уже достаточно того, что Вы меня читаете. Или позволяете мне думать, что читаете.»

Во мне все отчётливее стало проявляться понимание того, что это была личная корреспонденция, а по выхваченным по наитию словам и полуфразам, я убедилась, что в своих руках я держала откровеннейший, интимнейший человеческий документ: любовные письма. Меня бросило в жар, и восторженный ужас, но я тут же протрезвела и усмехнулась над своей же наивностью: «Ну, это же … литература, Господи ! При чём, скорее всего, бульварная и, как обычно, – вполне посредственная».

Я такое не только не читаю, но и почла бы личным оскорблением, если бы хоть прикоснулась, обратила и задержала свой взгляд на подобную макулатуру, на даром загубленные деревья.

Всё это неприятно напомнило мне те измордованные, потасканные истории, писаные и переписанные сотни раз, по которым снято такое же неисчислимое количество заурядных фильмов: в старом доме найдены письма, клады и прочее. На всём этом уже порядком оскомину набило.

Скучно ! Дёшево ! Ущербно !

Рассуждая или, скорее, убеждая себя таким образом, я продолжала упорно стоять и листать обнаруженные мною страницы, теребя в сомнениях свои губы, потирая их друг о дружку и болезненно покусывая то верхними, то нижними зубами.

В конце концов, я пошла на компромисс с самой собой и решила прочитать, но – «только начало». Крепко прижав рукопись к груди, очевидно глубоко, часто дыша, но немного помедлив, сглотнув, я стремительно повернулась, и резко выдохнув, поспешно направилась к домработницам.

Пробубнив им скомканные, прожёванные, но с явно фальшивой улыбкой, общие указания, с оговоркой: «ну, а если что-то необходимо или возникнут какие-то вопросы,– с буду в своём кабинете», которые уже сказала спиной, поспешно направляясь прочь из гаража.

Прочтение всей корреспонденции заняло только 2 дня, с перерывами на короткий мимолётный сон и выполнение домашних хлопот, но уже с первых страниц, у меня появилась мысль о её публикации, а дочитав до середины, эта мысль обрела форму твёрдого решения.