Недостающее звено

Она, видимо, не заметив, назвала его Колей и была в этот момент лицом очень трогательная. Потом показала мне наш зал, он был красив и опрятен, с новым рингом, мешками и грушами, с длинным рядом перчаток на гвоздиках. Дело моего тренера и наставника оставалось жить, и это было нашим главным и общим достижением. Остальная часть его натуры – наверное, главная – жила во мне, и я надеялся, что тоже никогда не умрет.

Настало время рассказывать мне; я был честен, сказав, что больше в боксе себя не вижу, поступил учиться и теперь уеду, наверное, очень надолго. Я отдал ей сумку со всем содержимым и попросил пристроить где-нибудь. Пусть тоже вроде начинается какой-то музей. А первой единицей хранения пусть будет красивая фотография Николая Максимовича. Она жестом аристократки погладила меня по голове и, не скрывая слез, сказала:

– Ведь ты не можешь этого знать, но Коленька мечтал, что, если у него будет сын, чтобы похожим был на тебя.

И добавила:

– Храни тебя Господь! – и перекрестила.

Потом пришел Стас со своей молодой женой, пришли «керосинщики», они как-то неожиданно выросли и стали совсем другими. Пришли еще ребята, и еще, а на улице нас ждал настоящий автобус «ПАЗик», его официально заказал Дом пионеров, видимо, не без активного участия Марии Федоровны. Я попросил сначала заехать на рынок, там вчерашние непроданные цветы, я сегодня видел, торчали из картонных ящиков. Ведра-то пожалели, унесли, а цветы оставили вянуть здесь. И теперь их продавали наши местные страдальцы, и я всю охапку забрал по цене бутылки. До кладбища ехали, разговаривая вполголоса.

Действительно, на входе на кладбище отсыпали и заровняли площадку. На ней стояла железная тумба, покрашенная шаровой краской с кривым самолетным винтом. А слева стоял колымский базальтовый камень, на котором была вырезана Маска Скорби, явно исполненная с эскиза, так как сам монумент появится в Магадане на сопке Крутой только через 20 лет. А эти 20 лет автор и скульптор был изгнан из своей страны. Описать то, что на ней было исполнено, было невозможно, как и заглянуть в душу художнику, который на фронте только в одном рукопашном бою убил 18 человек. И придет время, когда этот чудо-памятник осквернят, написав на нем красным «Сталин жив!». Под крестом была фамилия Николая Максимовича, дата рождения, дата смерти и два больших слова: «Профессионалу и борцу». Осуществилось то, о чем мне было сказано в Сезонке. Мы возложили цветы, скорбно постояли. Я собрал оставшиеся цветы и, попросив меня не ждать, двинулся к своим, что вообще планировал сделать в четверг.

Пройдя по пыльной дороге вдоль кладбища, я нырнул между оградками. Мне удалось визуально четко определить, где мои могилки. Узкие щели между оградками за лето заросли настолько, что в этих кладбищенских потемках не хватало солнечного света. Свет закрывали высокие осины, стланик и кусты ольховника. Кругом росла бузина, застоявшаяся сырость вместе с сорняком пахнули горечью. Ржавые погребальные пирамиды, которые не вросли криво, еще держались, но большинство из них лежало на боку, выставив четыре тонкие ноги, и проржавевшие, когда-то красные, звезды. А на деревянных тумбочках, тоже со звездами, висели лохмы некогда красной материи, которыми раньше были обтянуты. Тряпки почему-то не гнили до конца и сейчас шевелили этими лохмотьями. От провалившихся могил веяло какой-то онкологической жутью обреченности. Все вокруг было затянуто фосфоресцирующей паутиной, которая изгибалась, встречая меня, и хлестала по рукам и лицу. Где-то рядом каркали и хрипели стервятники. Все тысячи, лежавшие здесь, были объединены тем, что у каждого из них в паспорте стояла отметка З/П, которая придавала среде обитания особый режимный статус. И упокоившиеся оставили этот статус своим детям и внукам. Я не хотел такой статус ни себе, ни своим возможным детям. Немного поплутав, вышел к могилам папы и дедушки. Оградки были покрашены, на обеих могилках лежали по две красных гвоздички. Мама приходила сюда, когда сходил снег, а он сходил поздно, и на кладбище у нас бывали на Троицу. Я положил цветы, как-то без мыслей постоял, молитв я не знал и просто что-то бубнил себе под нос. Могилу бабушки тоже нашел быстро. Она на хорошо сохранившейся фотографии была узнаваемой, доброй и сострадающей. Я положил оставшиеся цветы и, поклонившись, напрямик двинулся назад к дороге и, конечно, заблудился. Собрал на себя всех пауков и репейник, но все же вышел к дороге, направление к ней определив по звуку проезжающей машины, которая звонко прыгала на кочках. Автобус так никуда и не уехал, меня ждали.

Обратно ехали, уже оживленно болтая. Меня все расспрашивали о службе в армии. Никто так и не понял, в какой армии я служу. Всем мальчишкам еще предстояло встретиться со своими отцами-командирами. У пацанов была картинка, что я приду после армии с ними тренироваться, и будет у них команда. Одна Мария Федоровна знала о моих планах и, по моей просьбе, потом для всех их озвучит. А я чувствовал себя каким-то разряженным после кладбища.