Недостающее звено

Мама нас стала усаживать за ужин, но я отказался, взял мыло, полотенце и пошел с расчетом помыться. Я надеялся, что вахтерши меня еще не забыли. Это было воскресенье, а в такое время, мне помнится, «нашенских» там не бывает. Так и случилось: бабушка меня узнала, пустила под душ, но откровенничать со мной не стала, видимо, понимая, что я уже ломоть отрезанный. Горячая вода меня дождевала и снимала усталость, даже когда эта усталость была какая-то внутренняя. И надо, чтобы эта пружина усталости распрямилась не ударно. Потихоньку приходило понимание, что я приехал домой, чтобы сделать что должен. Мне суждено было рядом с мертвой водой найти источник живой. И хотя она Нефтянку не сделает чистой, а сама запоганится, но будет настойчиво течь в ту сторону, чтобы жертвовать собой в борьбе за жизнь. Но на пути движения она, возможно, кого-то исцелит, кого-то поправит, хотя бы в одном поступке или слове. Пусть кто-то ей будет разбавлять спирт, а кто-то мыть сапоги, ведь личный выбор для каждого всегда остается. А мой выбор сегодня окончательно оформился: я должен был обрести право свое.

Утром я проснулся поздно, кто-то шептался, оказалось, что мама с Оленькой жарят макароны по-флотски, я быстро поднялся, привел себя в порядок и был готов участвовать в завтраке. Оленька была уже в традиционной форме с белым кружевным воротничком и с белыми же бантиками в косичках. Она умудрялась есть макароны ложкой, и потому ее мама закрыла защитным полотенцем. Я набрал в роднике чистой воды, и мы пили настоящий, чистый чай. Родничок работал с той же силой, извиваясь хрустальной нитью. Над его руслом летали птички, и даже ходили, шлепая длинными ногами по холодной воде и по-особому чирикали. Утро было теплое и прозрачное. Роса на цветах, еще не собранных вчера в букеты, искрилась, как большие слезы о последнем, вчерашнем дне лета. Мама с Оленькой пошли собирать букет. Он получился просто загляденье – бордовые георгины и розовые гладиолусы, белые ромашки, да еще оранжевые ноготки. Оленька готова была к школе и стояла у калитки с этим букетом и портфелем. Она была торжественная, но какая-то потерянная. Было понятно, что уж больно одной ей не хочется в школу идти. Я вызвался ее проводить, и она радостно запрыгала на тоненьких ножках. Я взял ее за руку, и мы пошли вверх к баракам, а мама смотрел на нас и, конечно, плакала.

Оленька почти не держала меня за руку, она была счастливая и возбужденная, забегала вперед и возвращалась, потом опять убегала. Так мы и дошли с ней с букетом до нашей корейской школы. Даже татарин-дворник сегодня был нарядный, ибо расшитая его тюбетейка прямо блестела на солнце. А лица учителей светились настоящей учительской радостью, встречая эти роднички безгрешных душ с букетами цветов. Вот только Машеньки, девочки из моего детства, среди них не было.

За быстроту стремительных событий,

За правду, за игру…

– Послушайте! – Еще меня любите,

За то, что я умру.

Так написала 19-летняя девочка Марина – Машенька.

Я возвращался домой. Было первое осеннее утро, теплое и безветренное, и мне казалось, что нет уже тех стремительных событий, которые должны меня удерживать, и бараки мне уже не казались детской колыбелькой, а представлялись хребтом какого-то Левиафана. Вокруг него своей жизнью жили сортиры и помойки, а внутри – анонимные доносчики и смирившиеся с позором победители, которые брали европейские столицы, а в собственных домах умирали в дерьме, рожали детей, предлагая им такое же будущее.

И тут у калитки я вспомнил, что у меня сегодня последний день отметки своего отпускного удостоверения в местном военкомате. Я вспомнил бдительных патрульных из войск ВВ в аэропорту и женщин из нашей строевой части и понял, что надо облачаться в солдатское и идти. Мне надо попасть в сроки демобилизации по особому приказу, и поэтому у меня все должно быть без замечаний. Я нарубил курочкам свежей травки, попил еще чая, нарядился в сержанта и двинулся по маршруту.

У родника была очередь из четырех человек. Под струйкой стоял здоровый алюминиевый бак. Когда я приблизился, на меня посмотрели с подозрением, но сочувственно. Солдатам всегда сочувствовали, хоть и с подозрением. Колодезная водица лилась, очередники сидели на том самом большом колесе, и им, мне казалось, было комфортно. А за ночь водица набила себе маленькую, тоненькую канавку в сторону «Нефтянки». «Нефтянка» на жаркую погоду как-то особенно зловонила. В ней было воды совсем мало, возможно, даже меньше, чем отходов. И это все называлось «бережное и рациональное использование подземных ресурсов». На мари было еще совсем лето, резко пахло травой, которая цвела в это время белыми мелкими шапками. За тот резкий запах в детстве звали ее «болиголов». Было так или нет, мы точно не знали, голова у нас в детстве болела редко, больше болели сбитые колени и локти. А высоко свои последние трели изливала птичка лета – жаворонок.