Недостающее звено

После ужина я углубился в собранные мамой для меня газеты местного издания и почти сразу наткнулся на происшествие. Весной, прямо на Пасху, горела Сезонка. Вернее, горел всего один барак, и в дыму задохнулся один человек. Так вот, это был тот самый человек, который «много лет рассказывал людям сказки», как выразился один из присутствовавших на пожаре. Причиной возгорания была неисправная электропроводка. Глядя на меня, мама удивилась, что меня это так сильно взволновало. Сгорел барак, так часто бывает, погиб человек, жалко, конечно. Когда была жива бабушка, в нашем доме старались, чтобы Пасха была светлым праздником. Бабуля заранее выпекала кулич с корочкой и поливала его вареным сахаром. И даже умудрялась делать свои тоненькие пасхальные свечи. Яйца красили ночью марганцовкой, зеленкой, да луковой шелухой. Бабуля меня поднимала рано, как говорила «похристосоваться», целовала и крестила. Я мало что понимал, о чем говорили взрослые – тоже не разбирал. Они исподволь старались меня убедить, что этот праздник власти разрешают, но лучше в школе про это не рассказывать. Сейчас я понимаю, что они были не откровенны и не договаривали из страха за меня. Мама смотрела на меня, и я чувствовал, что она что-то хочет мне сказать, и она проговорилась, что ее сменщица на работе – из Сезонки, и она ей сказала, что у того сгоревшего дяденьки было в голове две дырки от молотка. Я вспомнил, что у «нашенских» был такой, по прозвищу Молоток. Он был тем знаменит, что постоянно носил с собой никелированный молоток, наверное, еще японский. Я его видел где-то всего пару раз, но оба раза у меня создавалось впечатление, что на меня смотрят глаза шизофреника и садиста. Он среди «нашенских» появлялся нечасто, и в повязке дружинника я его не видел, но он всегда был где-то рядом, в тени, с молотком за пазухой. Дружок у него был, по прозвищу Серп, но он такое за пазухой не носил, а кличку имел из-за фамилии – Серпилин. Остается только порадоваться, что образ Серпилина в «Живых и мертвых» был образом собирательным. Возможно, жизнь и живое – это не одно и то же. Ведь жизнь – она в живых есть, в мертвых нет, но она еще где-то есть, где – не каждому дано узреть и отыскать. Она сама приходит и открывается или никогда не приходит.

Эти новости из Сезонки меня окончательно подкосили болью и безысходностью. Во мне вдруг возникла неотвратимая потребность идти в одну сторону – в сторону Сезонки. И я пошел, ничего не замечая вокруг себя, а пожарище увидел, еще пройдя Чеховку. Это был когда-то первый барак у дороги. Теперь там торчали обгорелые ребра бревен и досок. Черные оконные рамы, трубы и куски проволоки со сгоревшими тряпками. Дождь и ветер давно разутюжили эти руины. Из горячих они стали ледяными, как все, умершее в огне. Я стал рыться в этом хаосе: я искал вход, даже не понимая – куда. Наверное, в ту дверь с Крестом. И ничего не найдя, я тем же безглазым и безухим путем пошел назад. В тот вечер я лег рано, но когда проснулся, знал, что мне делать. Мне опять приснился старый сон, но теперь он был мной прочитанный. Я нашел старую косу, расклинил ее новой деревяшкой, отбил и заточил напильником, а потом бруском. Коса была большая и тяжелая. Когда я был маленький, такие косы дразнили «литовками».

Еще солнце окончательно не взошло, а я пошел косить по росе сверху вниз тот мелкий овражек по грани нашего участка, который всегда зарастал высокой и жирной травой-муравой. Я махал косой, пугая мелких пичуг, стрекоз и бабочек. Я двигался и двигался наверх, и где-то к обеду пришел на уровень своего дома. Пошел, умылся прямо на улице, есть совсем почему-то не хотелось. Мама у меня ничего не спрашивала, она ждала, что я сам все расскажу. Потом я два часа раскладывал траву на просушку, оттаскивая ее подальше от овражка, глубина которого еле-еле доставала до колена. На всем своем протяжении овражек был захламлен перегнившей травой и всякой всячиной, но дно у него было холодное и хлюпало. И холод этот чувствовался даже через сапоги. Я взял лопату и, опять же снизу, начал углублять его, по обе стороны раскидывая кубометры грязи, и только к началу полной темноты дошел до верхней точки. Назавтра очень много еще было работы. Я опять уснул рано и спал мертвым сном.