Недрогнувшей рукой

По утрам за деревянным столом в саду сотрудницы даже не кухни, а бухгалтерии перебирали гречневую крупу, я иногда им помогала. (Как-то одна из них, похвалив мое платье, сказала чудесно: “Наверное, из импортных стран”, мы потом долго этот мем в семье использовали.)

Ели за общим столом (опять забытое ныне слово – табльдот), за обедом в центре овального (или круглого?) стола ставилась супница, а к ужину – самовар. Когда все было готово, официантка обегала комнаты и стучала в каждую дверь, громко возглашая: “Кушать, пожалуйста!” – чтобы блюда не остыли. Была в этом какая-то не просто домашность, а старорежимная, казалось, повсеместно к этому времени (шел год 60-летия революции) уже утраченная милота.

До нас жили здесь многие: от Куприна и Ахматовой до Гайдара и Олеши. А вот после нас уже никто не жил, вскоре дом сгорел практически дотла. И на его месте возвели каменное безликое здание. Судьба его оказалась печальна. Пошли имущественные разборки, Союз писателей разделился, Литфонд практически погиб, началась нескончаемая борьба за право собственности. Дом стал общежитием для гастарбайтеров, а потом и вовсе превратился в необитаемый. Первой жертвой пали металлические предметы: чугунные батареи и тому подобное отправились на металлолом. Алюминиевое панно, украшавшее фасад, тоже было распилено и предназначено для тех же целей, однако местные жители его отбили и, говорят, выкупили за 7000 рублей. Уж не знаю, что с ним сталось. В комментариях в Интернете отзывы однотипны: “заброшенный, неиспользуемый объект”, “мимо проезжал – никаких следов жизни не заметил”.

* * *

Случилось так, что недавно я попала на экскурсию по переделкинскому кладбищу. После обязательного набора “Пастернак, Чуковский…” прошла по аллее, где милая экскурсовод, ускорив шаг, прокомментировала: “Здесь лежат советские писатели. Время расставило все по своим местам: сейчас их имен никто не помнит”. Я вдруг почувствовала себя членом стада вымерших динозавров. Я-то помнила не только имена, не только их самих – жен, детей… Но, как уже упоминала, об этом не напишу.

Переделкино стараниями Романа Абрамовича преобразилось. Там теперь один из главных центров литературной жизни: семинары, конференции. В так называемом новом корпусе – гостиница и писательские резиденции. А я помню, когда он только построился, казался роскошным: санузел в каждой комнате, вестибюль в мраморе (именно за это злые языки тогда прозвали его “Обкомом”).

В старом корпусе – музей советского писательского быта. Подсчитала: мама проводила там по два месяца каждое лето после смерти отца в 1991-м до 2011-го, потом стало ей трудно. То есть двадцать лет я покупала ей путевки, собирала вещи и перевозила. Миша был в деревне, а я почти каждый день после работы ехала в Переделкино, гуляла с мамой и Майей Левидовой (один пьяненький поэт как-то приветствовал их: “Добрый вечер, красотки Изергиль!”). Обе бывшие красавицы, элегантные старухи. Майя – с вечной сигаретой, худая, резкая и стильная, и мама – плавная и царственная. С двух сторон они держали меня под руки. А я – никакая после работы, полутора часов в пробках (первые годы машина была без кондиционера, в жару мокрое полотенце на плечи клала) – чувствовала себя Золушкой и замарашкой, как с детства в мамином присутствии.

Так вот. В старом корпусе – музей. Я с трудом нашла в себе силы даже зайти на территорию Дома творчества. Все-таки это в первый и в последний раз в жизни в комнатах, где я двадцать лет жила, сделали музей. Но обещала себе вернуться.

Пастернаковской дачи новые веяния пока не коснулись. Как-то сидели на террасе на презентации новой книги. И потрескавшиеся оконные рамы с миллионом слоев неровной белой масляной краски и советскими шпингалетами, приоткрытые в полузапущенный сад, меня пронзили забытой дачной памятью.

* * *

Я понимаю, что это звучит как ностальгия, практически как тоска по сгинувшим советским временам. Но когда я роюсь в памяти, пытаясь отыскать нечто, что хотелось бы не то чтобы вернуть – это по миллиону причин немыслимо, – едва ли не единственное, что приходит на ум, – разговоры на тропинках и скамейках, неизменное картофельное пюре – гарнир ко всему – и нестройный стук пишущих машинок, которые новые поколения почему-то упорно называют “печатными”, хотя тогда так никто не говорил.

Интернациональная улица, синий забор

Войну мамины родители встретили на даче в Малаховке, поначалу надеялись переждать. А потом Малаховка стала очень бандитским местом – дорога с электрички, особенно темными августовскими вечерами, грозила неприятными, а то и опасными встречами. Так, продав ту дачу, из Малаховки перебрались чуть дальше от Москвы – на станцию Отдых. Это случилось в год моего рождения.

* * *