Недрогнувшей рукой

Много лет прошло, почти тридцать. Но вот однажды, гуляя в парке, я услышала весенние запахи только что оттаявшей земли. И меня накрыло. Не могла понять, в чем дело. Это точно не деревня, я так глубоко это загнала внутрь, что редко позволяю организму вытаскивать даже запахи. И вдруг – дача в Отдыхе! Мы ездили с бабушкой Соней каждый год “открывать” дачу после зимы. Собственно, открывать там было нечего – как отпирали, так и запирали, уезжая. Главное было проверить, влезали ли воры, а это бывало нередко. И вот не вспомнила – как-то прямо пережила: электричка, вокруг дачники с лопатами, саженцами… (Кстати, полузабыто значение слова “дачник”, раньше оно обозначало главным образом тех, кому сдавали дачу. У бабушки – больше для компании, чем для денег – всегда кто-то снимал комнату, чаще всего – немолодая пара, так что, никогда не живши в коммуналке, прелести общей кухни я познала.) Конечно, никакой машины. От станции идти минут двадцать. И как сойдешь с платформы на тропинку, в нос прямо ударяет вот этот самый запах. Сначала бубнеж с платформы: “Внимание, идет поезд!” – еще напоминает о городском шуме, а чуть погодя еще один удар – теперь в уши, – тишина… Знакомые заборы, всё знаешь, до каждого корня на дорожке. Отпираем дом – там могильный после зимы холод, но – ура – никого не было. А дальше все делится пополам. Обязательная и ненавистная всем подросткам повинность – дачная барщина. В нашем случае она вполне бессмысленная: сгребать прошлогодние листья с лесного участка в 36 соток задача неподъемная, только дорожки можно очистить. Зато потом – трапеза на террасе: чай в термосе, ни газ, ни электричество не подключено, да и водопровод в поселке летний, еще не запускали, бутерброды, конфетки… А главное – ожидание, предвкушение лета как чуда.

“Здесь я бессмертен…”

“В Москве зимовка, а здесь – жизнь”, – так неизменно говорил Миша, когда мы весной перебирались в свою тверскую деревню. Он много писал о деревне, больше всего я люблю его прекрасные “Путешествие по воду” и “Хождение за три леса”. Для одной из наших общих книжек мы вместе написали эссе “Месяц в деревне”. И заканчивалось оно так: “Рассказ о деревенской нашей жизни невозможно закончить, можно только прекратить”. Не то чтобы мне нечего было теперь сказать – просто больно. Я продала дом со всем, что в нем было, со всем, что с радостью собирала четверть века.

* * *

Печная труба – вот что остается после пожара. В огне погибли два дома наших друзей. Да и друзей с каждым годом остается все меньше: кого уж нет, кто доживает в московских квартирах и до деревни уже не добирается. А раньше-то на мой день рождения собирались человек тридцать… Какой праздник мы устроили на десятилетие нашей деревенской жизни, украсив дом огромным плакатом: “10 лет вместе!” Вообще праздником становились каждые выходные. Нам всегда было о чем поговорить, не лень было готовить всякие изысканные блюда. Ну и, конечно, немало бутылок ставилось на стол, хотя постепенно, с годами, все меньше. Выпивали не “безыдейно”, всегда находился повод. Миша не был мастером застольных речей, но у него был неизменный коронный номер. В кульминационный момент застолья он вставал и возглашал: “За нашу великую малую родину!” При этом он всегда находил какие-то неожиданные, подходящие к случаю заходы, едва ли не по-грузински пышные. И непременно кто-то говорил: “Ну собери уже книжечку своих тостов…”

Вообще-то ему был чрезвычайно несвойствен пафос. Но однажды мы ехали на машине к Волге, прямо навстречу закатным лучам. И вдруг он сказал: “Знаешь, когда я здесь, я бессмертен”. Я была потрясена и попыталась свести все к нашей привычной игре цитатами – мол, как у Пастернака: “И вот, бессмертные на время, / Мы к лику сосен причтены / И от болезней, эпидемий / И смерти освобождены”. Но он почти раздраженно возразил: “Нет, я серьезно”.

* * *

Лучше о забавном. Местные персонажи попадались весьма колоритные.

Растатуированный, похоже с ног до головы (верно, сидел), пастух Боря. Зовет меня “мамочка”. Потому что я таскаю для него у Миши “Беломор” и подкармливаю. Однажды он на несколько дней пропал. И прошел слух: коровы сломали поскотину, ограждавшую загон, и разбежались. Когда Боря появился, был он еще худее и чернее. Ведь стадо было совхозное. Беда. Спрашиваю:

– Поймали?

– Поймали.

– Пересчитали?

– Пересчитали.

– Ну как, все на месте?

– Одна лишняя.

Пьяница Гена, все лето бравший понемногу в безнадежный долг, вдруг пришел почти трезвый:

– Сколько я тебе должен?

Понимаю, что не стоит называть какую-то сумму, тем более что никогда не считала – а у него все равно денег нет. Вдруг вынимает тысячную купюру. Я не беру:

– Гена, это много.

Он обиженно сует мне деньги и – с широким жестом:

– Купи шоколадки себе и дочке.

У него была преданная овчарка Альма, из-за которой он чуть не замерз насмерть. Свалился пьяный в сугроб, мужики хотели поднять, отвести домой, а она никого близко не подпускала. Альма умерла, и Гена говорил, запинаясь:

– Сколько раз хотел завести новую собаку. Было у меня такое по-полз-но-ве-е-ние.