Недрогнувшей рукой

Он вообще любил сложные слова, употреблял их смешно, произносил всегда по слогам и растягивая гласные. Однажды сказал, что его уговаривают бросить пить, предлагают полечиться, но не у врача, а у какого-то “хе-ра-се-енса”.

Молочница Таня уговаривает выпить самогонки.

Я: Спасибо, я за рулем, да и не пью.

Она: Что значит – не пью? Ну выпьешь – и будешь пить.

* * *

Наше последнее деревенское лето, за полгода до Мишиной смерти, было непростым. Он уже жил на аппаратах, не мог дойти до леса и с трудом – до ближайшей рощи. Я установила генератор на случай отключения электричества. Меня спрашивали, не страшно ли мне с таким больным в этой глуши. И я совершенно убежденно и с полным спокойствием отвечала: “Нет, не страшно. Здесь он бессмертен”.

О ценном и бесценном

В наше время люди всему знают цену, но понятия не имеют о подлинной ценности.

Оскар Уайльд

Десятая муза

Вот теперь не вспомню, где я это прочитала или услышала, – но точно. Оказывается, есть десятая муза – муза честной халтуры. Для кого-то эти слова могут звучать оксюмороном – понятие “халтура” не подразумевает усердия и, наоборот, обозначает некую легкую, необременительную работу, а иногда и попросту становится синонимом кое-как или даже откровенно плохо выполненной задачи. Этимология этого слова не вполне ясна, словари расходятся в трактовке. Наиболее распространены две версии. Так называлось вознаграждение священника за совершение заупокойной службы и дармовая еда на поминках, или же слово происходит от древнегреческого “медная монета”.

У нас это слово тоже бытует в двух значениях: недобросовестная работа или любая побочная, помимо основной. Так вот. За всю свою полувековую трудовую жизнь я никогда не жила только на зарплату. Из-за вышеописанной двойственности я не любила называть другие источники заработка халтурой, хотя в моем кругу это слово чаще использовали без негативной коннотации.

Мой дед, замечательный живописец, иллюстрировал книги, делал монументальные работы – расписывал вокзалы, санатории и театры. Можно ли это назвать халтурой? (Кстати, не в его ли дневниках я вычитала про десятую музу?)

Не знаю, как сложилась бы папина судьба, если бы он продолжал писать свои стихи. В конце концов, в качестве (хотела написать “не главного”, но рука замерла: а вдруг именно это и было главным?) одного из занятий и деда, и Веры Николаевны, и моей тети Софьи Прокофьевой, и двоюродного брата Сережи Прокофьева была поэзия – и прекрасная. Но папа стихов после Литинститута не писал. Мама, в частности из-за этого, всячески пыталась ограничивать его связи с родными. Боялась “плохого” влияния. Он неизменно утверждал, что решение его вполне сознательное, что он трезво оценивает свои способности, а потому считает возможным сосредоточиться на художественных переводах.

Как почти все тогдашние переводчики восточной поэзии, языков отец не знал, приходилось доверяться подстрочникам. Но он относился к работе чрезвычайно скрупулезно с точки зрения реалий, деталей и прочих страноведческих и культурологических сторон, на моих глазах бесконечно мучил консультантов. Помню папины дискуссии о соотношении точности и передачи смысла с его другом Александром Ревичем, в которых неизменно возникал Пастернак с “Гамлетом” и “Фаустом” и Бараташвили “Цвет небесный, синий цвет / Полюбил я с малых лет”…

Писал отец и оперные либретто. К нам приходили композиторы, я любила, пристроившись в уголочке, слушать их обсуждения, то, как они по-разному подходят к сочетанию музыки и слова.

Пока я работала в Институте мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО АН), писала и переводила для журнала ЮНЕСКО “Museum”. Это довольно драматичная история. Я мечтала вырваться из Института, держали там только интересные люди, с которыми общалась. Только спустя годы поняла, насколько они действительно были интеллектуалами первого плана: Георгий Мирский, например. И, кстати, очень квалифицированны и, как ни странно на первый взгляд, либеральны были сотрудники Международного отдела ЦК КПСС и МИДа, с которыми я делала статьи для “Международного ежегодника”. Да и походы в эти закрытые, строго пропускные конторы были целым приключением. А когда я решила поступить в аспирантуру, одним из потенциальных руководителей был Дональд Маклейн из знаменитой “кембриджской пятерки”. Тогда я почти ничего об этом не знала, кроме того, что он был когда-то нашим резидентом. Настоящий британский джентльмен. Думаю, что мы бы сработались. Но после нескольких предварительных встреч с “Дональдом Дональдовичем” общение наше прервалось – он сильно болел, а потом в 1983-м умер. Мои надежды уйти от экономики в музейное дело провалились – в журнал “Museum” взяли по звонку из Минкультуры чью-то дочку (а я многое для них делала и вовсе бесплатно, и они меня хотели взять в штат, очень огорчались, что пришлось взять другую).

Но я не об этом.