Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского)

"Все бессмысленно, — прошелестел бесстрастный голое. — Все недвижно, и вечна лишь смерть. Все бессмысленно: созидание домов и храмов, книги и тупая баба, готовая разрешиться новой рабской жизнью. И эти липы, покорно принимавшие любые очертанья и так же покорно превратившиеся в полумертвых химер. Ты жив, но могила обстает тебя и удушает твой ненужный дар. Не противься же. Остановись".

Он закинул голову и двинулся сквозь тьму и враждебно шуршащую тишь.

XXXVIII

Путята был по-прежнему щеголеват, по-офицерски подтянут и несколько чопорен в первые минуты встречи.

— Так, так, — бормотал Евгений, бесцеремонно оглядывая старого товарища. — Глаза, глаза дай… Славно: зеленые! Лесные, как прежде. Ну, теперь я тебя могу облобызать по-старинному…

Путята, смеясь и урча, как медвежонок, ткнулся усами в лицо друга.

— А я-то, я… — Евгений стыдливо покрутил головой: неловко стало перед сухощавым и легким приятелем своей довременной полноты и отяжелелости.

— Да полно тебе, — утешил Николя. — Ты хоть куда… Махнем вот вместе в Гельсингфорс — совсем молодцом станешь.

Настенька, благоволящая Путяте, шутливо погрозила пальчиком. Сонечка испуганно скосилась на Евгения и покраснела так жарко, что даже плечи с тщательно запудренной родинкой порозовели.

Чинный лакей торжественно разливал по тарелкам суп. Все примолкли, улыбаясь и переглядываясь с напряженной веселостью.

Левушка спросил внезапно:

— А правда, что вы военный?

— Да, в некотором роде.

— А где вы воевали?

— С турками воевал. Балканы перешел. Шумлу брал.

— А у вас есть ранения?

— Enfant terrible [138],- проворчала мать. — И сам не ест, и гостю мешает! Я всегда противлюсь, чтобы дети сидели за одним столом со взрослыми, — обратилась она к Путяте. — Но сегодня… Он так любит вас.

Путята ласково кивнул Левушке:

— Ранен я небыл, увы.

— А на дуэлях дрались? — Левушка уставил на гостя дымно-голубые близорукие глаза и опустил в суп кружевную манжету курточки"

— Нет, милый, не дрался, но секундатом бывывал. — Путята небрежно взбил ус. — Пушкин Александр Сергеич однажды просил меня.

— А… а какой он был? — разгорался Левушка, рассеянно отирая рукав другим рукавом.

— Несносный! — рассмеялась осмелевшая Сонечка. — Позволь, я уж помогу тебе.

Путята метнул на нее острый взгляд и прищурился, как от едкого дыма.

— Он был в… в красном халате. И видна была ужасно волосатая грудь.

Сонечка беззвучно захохотала, склонясь над тарелкой и прячась за плечо племянника. Путята обескураженно улыбнулся.

— А лицо? Лицо какое?

— Ешь спокойно! — раздраженно оборвал отец.

— Гм… Решительное. Живое. Резкие такие морщины. И зубы блистают, как… как у собаки.

— Браво! — тихо одобрила Сонечка. И улыбнулась доверчиво и хитро — обворожительно.

— Я изложил ему условия противника, — увлекаясь, продолжал Николя. — Как вдруг взор мой упал на ломберный столик с исчерканными листками. Это были стихи. — Путята взволнованно сжал переплетенные пальцы и нахмурился, как бы досадуя на свою сентиментальность. — Сердце у меня так и стиснулось. Ты спрашиваешь, Леон, какое лицо. Я лишь теперь припомнил его выраженье. Сейчас…

Путята высоко откинул голову с пышным русым коком. Сонечка внимательно наблюдала его.

— Пушкин был грустен, пожалуй. Il n'Иtait pas en verve [139]. Не острил, не смеялся… Но то не было робостью — просто усталость. Я попросил его обождать немного и ускакал к Лагренэ, во французское посольство. — Путята внезапно рассмеялся; пушистые его глаза остановились на Сонечке и потемнели. — Я застал француза в крайней растерянности. Петербургские знакомцы застращали его слухами об отчаянности Александра Сергеича, о фантастической меткости его пистолетов. Я подлил масла в лампаду: рассказал кое-что из достославной жизни Теодора Толстого…

— Американца? — живо вставил Левушка.

— Да, приписав самые грозные его деянья Пушкину. Et caetera, et caetera [140]. После сего мне ничего не стоило свести дело на нет. Лагренэ отказался от вызова, мы напились кофею с пастилой, и я умчался восвояси.

— Charmant [141], - тихо заключила Сонечка.

— И дуэль не состоялась? — упавшим голосом спросил мальчик.

— Слава создателю — не состоялась, — с торжествующим смешком подтвердил Путята.

— Папа, а ты дрался на дуэли?

— Нет, не дрался.

— И никого не вызывал к барьеру? Никого никогда?

— Никого никогда.

— Ну! — Левушка надул пухлые губы. — Настоящий дворянин должен драться.

— Следственно, я дворянин ненастоящий.

— Ступай готовить уроки, — строго молвила Настасья Львовна. — Сегодня ты должен дочитать "ThХodor et AmИlie" [142].

— Mais, maman [143]…- начал было мальчик, но мать, гневно сдвинув брови, кажущиеся особенно прекрасными в соседстве с темным камлотовым платьем, прервала:

— Je ne veux pas de vos "mais" [144].

Левушка, оскорбленно пыхтя, потопал к дверям.

— Как он распустился, однако, — заметила Настасья Львовна.

— Да. Но он в чем-то прав, прав, — болезненно морщась, пробормотал отец и встал из-за стола.

— О чем ты? — спросил Путята рассеянно.

— О Пушкине. О жизни.

— Жить по влиянию минуты не есть правило мудрости, — веско заявила Настасья Львовна.