Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского)

Он проснулся от упорного скребота воды, трущейся по обшивке корабля. Море опять осердилось. Оно расшатывало железные скрепы, оно скреблось, ища щелей, требуя, прорываясь.

Радостный страх наполнил сердце: он почти желал сейчас победы моря, своего соединения с жадной и размашистой стихией. Судорожное вздрагиванье и клокотанье, лихорадочный стук машины и стон металла доносились снизу глухо, словно бы со дна, из-под земли даже. Утроба и торс пироскафа чудовищным напряженьем всех мускулов сопротивлялись плену и гибели. Но чем ожесточенней разгоралась эта схватка, тем радостней становилась душа.

"Жизнь для волненья дана: жизнь и волненье — одно", — вспомнил он. И сразу — как это часто случалось в молодости — прежние, вдруг явившиеся строки поманили за собой новые, задоря и суля удачу.

…Огромно полуденное море. Обширна и однообразна, как северное небо, оставленная позади судьба.

…Бессмертно и роскошно море. Ничтожна прожитая жизнь, бедная, затаенно-страстная — странная.

…Огромно и свободно море; велика и богата жизнь. И безбрежность — главный закон ее…

— Левушка, отчего ты не спишь? — спросил он шепотом,

— Боюсь Италию проспать. А вы, папа, отчего?

Он засмеялся смущенно:

— Тоже боюсь… Но послушай, коли не спишь:

Много земель я оставил за мною;
Вынес я много смятенной душою
Радостей ложных, истинных зол;
Много мятежных решил я вопросов
Прежде, чем руки марсельских матросов
Подняли якорь, надежды символ!

Ты не спишь, мальчик?

— Что вы, папа!

И он продолжал далее, неспешно и твердо, словно то были стихи давние, прочно прижившиеся в сердце и в памяти:

С детства влекла меня сердца тревога
В область свободную влажного бога,
Жадные длани я к ней простирал…

LXVI

Домики высокой окраины окрылялись плоскими, остро вытянутыми кровлями; ниже стройными линиями располагались зданья более веские, но, мнилось, тоже готовые взмыть в ясный, трепещущий от лучей простор. И даже явно тяготеющие к каменной почве грациозно-грузные палаццо цвета старой слоновой кости сохраняли осанку высоты, и небо охотно дарило их прикасаньями блеска и синевы.

— Птичий город, — определила Настасья Львовна.

Да, что-то птичье, лениво-летящее узнавалось в этой столице сияющего воздуха и шелестящего моря, осеняемого сонмами белых чаек. Это сходство дополнялось летучими бандами лаццарони — они то и дело осаждали коляску, спархивая откуда-то сверху, и, широко взмахивая руками, бросались чуть не под колеса экипажа. Тощие, полунагие, облитые влажным коричневым загаром, они улыбались щедро и зубасто, — но, убедившись, что услуги их не надобны, мгновенно сникали, и живописнейшие перья их лохмотьев линяли на глазах. С ленивой злостью плюя вслед удаляющейся пролетке, оборванцы плелись к своим корзинам, похожим на громадные гнезда, и погружались в беспечный сон.

Легок и улыбчив был город, пернато простертый над лазурным заливом. И, добродушно раскинувшись, лежал на дальнем берегу плавный холм, попыхивая мягким домашним дымком.

— Это и есть Везувий? — разочарованно спросил Николенька. Настасья Львовна удовлетворенно кивнула.

— Смотри, ангел мой, — восхищенно говорил Евгений, показывая на полуголого неаполитанца в красной шапке, едущего шажком на осле. — Смотри, как весело и гордо его лицо! Это не всадник, а блаженный. Он верует, что родное солнце никогда не оставит его своей лаской… Как он упоительно счастлив! И ведь даже не подозревает об этом.

— Все, друг мой, счастливы, каждый на свой лад. И редко кто понимает свое счастие… Ах, но что это?

Навстречу медленно подвигалось парадно одетое войско. Флейты пели томительно и зазывно; уныло гудели и ухали барабаны, обитые черным сукном.

— Это похороны, да? — возбужденно спросил Левушка. — Я погляжу… — И тотчас выпрыгнул из коляски, оттертой к обочине надвигающимся шествием.

— Боже, да куда же он? — встревожилась Настасья Львовна. — Верните его! — крикнула она веттурино, набожно снявшему измятый цилиндр.

Но Левушка, успевший протолкаться в самую середину процессии, уже пробирался назад.

— Маман, я все видел! Покойника несут в открытом гробе. Он такой важный, красивый… — Левушка вздрогнул. — Орлиное выражение. А гроб, по-моему, кипарисовый.

— Ах, это ужасно! — Настасья Львовна крепко сжала руку мужа. — Ужасно, что открытый… И почему — именно сегодня? Но едем, едем же!

Экипаж, с трудом пробив дорогу в толпе зевак, сопровождающих скорбное шествие, покатил вдоль залива.

— Но скажи что-нибудь, милый! Я так потрясена…

Он обнял плечи жены.

— Смотри на море, мой ангел, оно — лучший символ бессмертия… Да, я вспомнил, Свербеев рассказывал: в открытом гробе неаполитанцы хоронят холостяков.

Настасья Львовна подняла расстроенное лицо и недоверчиво улыбнулась мужу.