Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского)

— Я не столько в идеи верю, милый Иван Гаврилович, сколько в личности, — стараясь не впасть в тон учительства, тихо заговорил он. — Нравственный хаос, царящий в современности, могут, по-моему, победить лишь отдельные люди. Личности, наделенные даром гармонии, живым чувством добра.

— Да! — подхватил Огарев, благодарно блестя увлажнившимися глазами. — Разбросанные и разбежавшиеся души концентрируются, становится силами действительными и действующими…

— Я тоже вместе с вами верю, что силы добра и света значат не менее, чем силы зла и тьмы. А конституция и парламент, о коих вы так мечтаете… — Евгений ласково кивнул насупившемуся Головину, — достаточно ли их для счастия человечества?

— Да! — азартно воспрянул совсем было размягчившийся Сазонов. — Да! Ибо парламент — это голос масс, трибуна народа!

— Вероятно, вероятно… — Он опять прикрыл глаза: серое облако сгущалось и нависало, предвещая припадок несносной головной боли. — Но ведь даже если они учредятся в России — все равно тесно покажется. То, что ныне мнится таким упоительным простором, такой волей: конституция, парламент, — разве уместится в этих пределах душа размашистой родины нашей?

— Но позвольте: как же все-таки идеи? — наседал Сазонов. — Например, христианство?

— Идея способна увлекать, покуда она молода, как… — он сжал виски, — как народившееся божество. Когда же она делается достояньем толпы…

— Но христианство? — упрямо повторил Сааонов.

— Вы как бы пытаете меня; пробуете иглой меж ребер. — Баратынский хмуро усмехнулся. — Но ужели вы думаете, что христианство правильно понимаемо всеми, кто его исповедует? Понять идею до конца способен лишь ее творец и кто за нее пострадал. — Баратынский осторожно улыбнулся. — Я же на веку моем еще не встретил человека, истинно похожего на Христа.

— Стало, идеи всеобщей быть не может? — хрипло спросил Головин.

— Нет, по-моему.

— Стало, и создать законы всеобщего счастия для большинства, обитающего планету нашу, — невозможно?

— Не знаю, право.

Головин поднял набрякшее лицо:

— А все-таки любезное наше отечество — без-на-дежно! Декабристы хоть и школьничали, но дело пытались делать. Вос-ста-ва-ли! Под-жи-га-ли! А нынешние? Один Белинский и дышит еще. А славянофилы ваши, — он ернически поклонился своему противнику. — Киреевский, Хомяков: "Дух истины открывается лишь любящему сердцу", "Западная церковь поставила силлогизм на место любви". Плевать мне на церковь и на любовь! И не церковников объединять надобно, а ра-бот-ни-ков! И нечего там искать, в дремучем лесу отеческом! Я бе-жал оттуда, как из зачумленного края! Когда проезжали под последним российским шлагбаумом, сей полосатой гильотиной, я невольно пригнул голову!

Головин взял трубку и, пошатываясь, отошел к окну.

— А живописен был бы Головин без головы, — шепотом скаламбурил подсевший Тургенев. — Ну-с, мон шер, впредь вы не станете, я чай, искать симпосии сих молодых витий?

— Стану, — с улыбкой ответил Баратынский. — Непременно стану. Они — новая семья наша. Они — новая молодость.

— Киреевский, да и Хомяков вовсе не ретрограды, — урезонивал вернувшегося оппонента Сатин. — Киреевский утверждает, что нам, русским, необходима философия, что собственное наше мышление разовьется из нашей собственной жизни…

— Вздор! Нет у нас никакой собственной жизни! Есть сон и смерть. И ве-ли-ко-лепная муза господина Баратынского потому так пленила наших соотечественников, что рекла лишь скорбь и смерть.

Все смолкли. Даже хозяин, благообразный буржуа с бородкой а ля Ришелье, с брезгливым испугом воззрился на столик, занятый неутомимыми спорщиками.

— Если ты произнесешь еще хоть одно слово, Иван, — бесстрастно и тихо вымолвил побелевший, как скатерть, Огарев, — то я завтра же вызову тебя на дуэль.

Головин мрачно понурился и засопел, как одернутый за руку мальчик-капризун.

— Неужто не способен ты понять, что скорбь — это путь к истине? Склони голову не перед полосатым российским шлагбаумом — не за что тебя покамест гильотинировать, — а…

— Перед чем же прикажешь мне склонить голову? — пробурчал Головин и положил на стол сжатые кулаки.

— Перед русским страданьем и русскою скорбью.

Евгений отер лоб и с силой откинул голову. Зала выпрямилась; серое облако развеялось; молодые взволнованные русские лица пытливо и смущенно глядели на него. Он встал и поднял бокал.

— Друзья мои, я прожил странную жизнь. Иногда мне кажется даже, что я вовсе и не жил, а лишь слушал из какого-то далека жизнь и робко готовился к ней.

Он прикрыл глаза; лицо его стало печально и напряженно, как у слепого.

— Я очнулся постепенно…

Он внезапно улыбнулся широкой ребячьей улыбкой. И радостно, согласно потянулись к нему глаза встрепенувшихся собеседников — даже Головин оторвал наконец свой угрюмый взгляд от скатерти, даже утомленный долгим сидением Александр Иваныч оживленно закивал из своего угла, посылая пухлою ручкой воздушные поцелуи.

— Ныне я верю твердо: болезненная эта дрема рассеется, истинная деятельность расцветет ярко и победоносно. Ничего нет на свете страшнее неподвижности. Я вернусь домой исцеленным от многих моих предубеждений.