Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского)

— Так вы, мон шер, всерьез насчет брата моего? Боже, как он будет счастлив! Наши любезнейшие соотечественники бегут его в Париже пуще холеры! Николенька не может даже посещать русскую посольскую церковь… Неужто не убоитесь? — Александр Иваныч встряхнул пышной, изрядно поседелой буклей и прищурил бирюзовый глазок, отчего лицо его приняло слегка лукавое выражение, — словно у женщины, которая собирается вкусить нечто сладкое.

— Ей-богу, не убоюсь, — смеясь, подтвердил Баратынский.

Николай Иванович, человек гораздо менее светский и симпатичный, нежели его брат Александр, гостя встретил с пасмурною ласковостью. Впрочем, когда его жена, горбоносая француженка, благоговеющая перед строгим мужем, но страшно обижающаяся на него, ибо он говорил при ней с соотечественниками только по-русски, выпорхнула из комнаты, он улыбнулся как бы через силу и молвил глуховато:

— До сих пор помню и люблю "Звезду" вашу. В мглистые мои вечера она освещает мои небеса.

Александр Иваныч, обрадованный, словно похвалили не Баратынского, а его, празднично оживился.

— Какое счастье — встретить здесь, в окаянном этом Вавилове, своего! — Александр Иваныч громко отдулся и, наклонившись над столом, принялся намазывать майонезом сладкий бисквит. Перехватив удивленный взгляд гостя, он рассмеялся простодушно:- Да, моншерчик! От такой жизни аппетит разыгрывается каннибальский! Выходишь из отеля воздухом подышать (он с жадностью ухватил рукою горсть жареных каштанов и проворно запихал за щеку) — и тебя тотчас увлекает некий вихрь (он оттопырил и без того одутлые щеки и шумно, пыхнул, будто раздувая самовар). Вихрь — воистину! Не идешь, а бежишь! А коли едешь, то кабриолет так и жжет мостовую! А кругом — газетчики, здешние знакомцы, наши… — Александр Иваныч, спохватившись, смущенно скосился на поугрюмевшего брата. Баратынский незаметно улыбнулся. Его трогала эта дружба. Милый толстый бонвиван добровольно оставил ради обожаемого брата обе русские столицы, непрестанно баловавшие его своим усмешливым вниманьем, и, отстранившись от всех своих ровесников и сослуживцев, подписавших смертный приговор его Коленьке, искал себе прибежища и сомнительных занятий здесь, в Париже, дабы слабыми своими силами служить единственному своему родичу и кумиру.

— Как вы нашли, дорогой Николай Иванович, правительственный указ об обязанных крестьянах? — спросил он.

Тургенев сердито переложил трость из одного кулака в другой и сердито пристукнул ею о пол.

— Знаю; многим в Москве и Петербурге сей указ знаменьем прогресса кажется, — усмехнувшись, отвечал он. — А по мне, знаменательней иное знамение. В институте инженеров-путейщиков несколько старших кадет освистали ротного. — Николай Иванович кашлянул почти миролюбиво. — Обычная шалость, не так ли?

— Обычная, Коленька, совсем обычная, — радостно пролепетал Александр Иваныч и потянулся за конфектой.

Старший брат сурово нахмурился.

— Приехал Клейнмихель, собрал подробности и представил дело государю как самое злостное.

— Что же государь? — спросил Евгений, почти с опаской следя за кулаками и тростью знаменитого вольнодумца.

— Разжаловал пятерых в рядовые. С назначеньем на Кавказ и наказаньем каждого тремястами розог, — отчеканил Тургенев.

Воцарилось тяжелое молчанье. Александр Иваныч, стыдливо прикрыв рот ладошкой, докушивал свою конфекту. Носастая француженка пугливо обегала быстрыми прекрасными глазами лица этих загадочных русских.

Мучительно краснея, словно вина за наказанье кадет лежала и на нем, Баратынский проговорил подавленно:

— Какой ужас. Даже сюда долетает этот тлетворный ветер… А я еще недоумевал, отчего вы не возвращаетесь на родину.

Николай Иванович легонько ударил тростью.

— От меня ждут верноподданных извинений и внушают мне, что я вновь должен просить прощенья. А я отвечаю внушителям моим, что считаю себя правым. — Он сердито кивнул на пугливо ссутулившегося Александра Иваныча. — Довольно с меня, что давние мои оправдательные записки так дорого мне стоили. Знайте же, что слова о совещании злодеев и разбойников вставлены мною по настоянью брата моего.

— Но ведь казнь, казнь грозила, Коленька! — едва не взрыдал Александр Иваныч, выбегая из-за стола и ковыляя к своему ненаглядному деспоту. — Ведь хочется на родину-то, а? Ведь хочется, Коленька! — Он всхлипнул, удерживая в воздухе отстраняющую руку брата. — Ведь могилки драгоценные там, бе… березки…

— Перестань, — строго остановил Николай Иванович и в знак снисхожденья потрепал лысое темя старого сводника. — Будет тебе, неприлично. — Он обратил к гостю зоркий и повелительный взгляд: — Знайте же, мой дорогой поэт: безумцы декабря — не разбойники; но благороднейшие люди. Через сто лет их эшафот послужит пьедесталом для их памятника.

— Да, да! — подхватил приободрившийся Александр Иваныч. — Многие из наших здесь сходятся в этом с Коленькой! Многие — из тех, кто нас не боится! — Он захихикал и ловко бросил в рот кусочек сыру.

— Но кто же здесь из наших, однако? — спросил Баратынский.